Оливье Ролен - Порт-Судан

Поспешно, со всех точек зрения и отовсюду разом, мы вошли в эру вульгарности. Люди, недостойные наследники того духа предков, который озарил Европу, извлекали удовольствие и обыденный материал своих бесед из ежедневного спектакля каучуковых марионеток, полагающих, что они участвуют в представлениях среди великих мира сего в спектаклях, где грубость черт уступала лишь стереотипной глупости реплик, и они полагали, что это Мольер. Юмор был забыт ради ерунды, дерзость — ради мошенничества. Восхищение вызывали лжецы, кравшие у других сюжет и форму книг, причем жульничество было совершенно бесстыдным, а сам мошенник — на виду у всех и мог бы дать обильный материал для журналистского расследования; но странно — то, что не простили бы кандидату в бакалавры, вполне сходило с рук высокопоставленному лицу, и всегда находилось достаточно услужливых языков, чтобы объявить вопиющую непорядочность безграничным благородством гения.

Я говорю об этих низостях (впрочем, признаю, может, по наивности я преувеличиваю их новизну), потому что, как я полагал, они могли фигурировать в незаконченном письме А. Я решительно не мог поверить, что у него были лишь сентиментальные причины; вернее, я не мог помешать себе думать, что для человека, каким я его помнил и каким, казалось, он оставался, любовные разочарования могли обрести такую чудовищную силу, если их не усугубили до крайности куда более серьезные, философские проблемы. Мне оставалось предположить, что исчезнувшая вдруг предстала перед ним как часть этого фальшивого мира или желающая в нем погрязнуть и ее уход он воспринял как переход во вражеский стан в разгар битвы (в миг поражения). Вот так — чисто гипотетически — дополнялся и усложнялся ее портрет: одна из веревок, душившая ее изнутри, была связана с романтичным стремлением к величественному одиночеству, к тому одиночеству, что присуще искусству, но сухой расчет уносил ее к рутинной, повседневной буржуазной жизни — то была душа одновременно возвышенная и пустая, драматичная и фривольная, утопающая в мечтах о великом и занятая пустяками, страдающая и разрываемая противоречивыми желаниями. Сомкнутые уста, как у Искариота во время последней Тайной вечери, напряжение между желанием предать и стыдом перед предательством. А может, я просто воображаю бури, бушевавшие в ней, реальность же была куда банальнее, и покинула она А. просто потому, что с ним было невозможно жить. В любом случае, все это навеяло мне разные мысли, которые я и должен высказать.

Поскольку я оплатил ее бесстыдную болтливость стофранковой купюрой, консьержка выдала мне, что в определенный период он «где-то лечился» и она переправляла ему почту и, кажется, сохранила адрес. Правда, она не могла его найти; еще одна стофранковая купюра подвигла ее перерыть свой грязный архив. Так я очутился на вилле с голубыми ставнями, расположенной в глубине сырого парка в западном пригороде. Я вспоминаю, как поднималась вода в Сене и под мостами бушевали бронзовые перекаты, я вспоминаю ветреный день, мчащиеся серые грозовые тучи, на фоне которых вырисовывались черные ветви деревьев, будто трещины на разбитом стекле неба. Врачи, естественно, сослались на профессиональную тайну. Зато я сумел убедить санитарку, француженку арабского происхождения с миловидным ликом Джугурта [6] Джугурт (118–105 г. до н. э.) — король Нумидии. , сходить со мной после работы в ресторан, расположенный на перекрестке под названием Грас де Дье [7] Grâce de Dieu — Божья милость. ; название напомнило мне песню Мак Орлана [8] Мак Орлан — французский писатель первой половины XX в. Автор многих песен. , и это было тем более странным, что в так называемой милости или хотя бы жалости было отказано тому, кто провел в этих местах шесть недель.

Очень строго и сразу, только войдя, девушка заявила, что уступила моей просьбе не из любви к болтовне, а потому, что испытывала к А. чувство симпатии и даже — уточнила она, слегка поколебавшись, — нечто вроде преклонения, она именно так выразилась, и я невольно удивился, так как она добавила, что много читает, и это обстоятельство было немаловажным в ее соучастии в судьбе моего друга, кровать которого всегда была завалена книгами, и не надо удивляться, что в разговоре она использует более изысканные слова, чем те, которыми обычно пользуются люди ее положения. Эта довольно резко сказанная фраза заставила меня покраснеть. Я почувствовал отчаянную энергию, закаленную с детства в битвах с враждебной судьбой, в битвах, выигранных одна за другой: я был восхищен и смущен этим куда больше, чем сдержанной любезностью психиатров. В тот самый момент я интуитивно почувствовал, что эта смелая и, я сказал бы, мужественная молодая женщина, которая назвалась Урией, что значит «Свобода», — полная противоположность исчезнувшей, чье поведение, как я представлял, было продиктовано неопытностью, даже боязливым отказом узнать жизнь и противостоять испытаниям; и вот так я узнал о ней больше, чем это было бы высказано словами. Ничего, уверяю вас снова, не позволяло мне сделать такое умозаключение, ничего, кроме цепи гипотез, которые сначала казались мне не слишком рискованными и которые после неотвязно сверлили мозг.

А., когда поступил в клинику, был изнурен смесью алкоголя и антидепрессантов, — сказала Уриа. Землистый цвет лица, впалые щеки, глубокие круги под глазами, трясущиеся руки. Его тело, — сказала она, глядя мне прямо в глаза, будто желая проверить, способен ли я вынести грубость таких откровений и понять их смысл, — его тело больше ему не принадлежало. Его внезапно бросало в пот, он обливался потом, даже когда было холодно. Иногда он мочился и испражнялся в штаны. Надеюсь, я вас не очень шокирую, сообщая это. Я так говорю, потому что, думаю, он был человеком, заботящимся о своей внешности, женщина сразу замечает такие вещи; и мне кажется, такое унижение было ему невыносимо, но в то же время он принимал его с какой-то иронией и почти со зловещей радостью. И раз я ответил ей, что нет, совсем не шокирован, так как знаю, что страдание — это не праздничный ужин и не элегическая поэзия, что страдание — это кровь, пот и дерьмо, она добавила очень тихим голосом несколько вроде бы банальных слов, но которые, как мне показалось, выражают все сострадание мира: это была не его вина.

Но не только эти признаки выдавали состояние его полного расстройства, а еще неопределенно блуждающий взгляд или, напротив, манера долго и пристально смотреть, лишь на миг отвлекаясь от изматывающего сновидения и сомневаясь в представшей перед ним реальности, а также постоянная сгорбленность, будто от удара, боль от которого не стихала и владела им полностью так, что заставляла забыть все остальное, только изредка и случайно напоминавшее ему о себе и всегда жуткое: какой-то шум, звук голоса, шорох опадающих листьев в парке, от которых он страшно вздрагивал и едва не падал навзничь.