Лариса Исарова - Записки старшеклассницы

— А если их покрасить черной тушью? — спросил Александр Александрович, доставая из ящика стола пузырек. — Вот у меня есть черная…

Мать Толстикова встрепенулась:

— И правда! Вот спасибо…

Она схватила пузырек, посмотрела на свет и бросилась к дверям; она забыла о поступке сына и очень изумилась, когда Александр Александрович, расчесывая усы, окликнул ее:

— Товарищ Толстикова! Что касается безобразного поведения вашего сына, мы обсудим его на педсовете.

И тут вмешалась Майя Матвеевна:

— А что обсуждать? Психанул парень — большое дело! Лишь бы у него трусы появились черные к следующему занятию. Уж как-нибудь я с ним разберусь и без педсовета…

Толстикова горячо ее поблагодарила, сжимая пузырек с тушью, а я вспомнила красное несчастное лицо Толстикова-сына и еле сдерживалась. Даже мать не понимала, как его унизили…

Именно это я и сказала, когда мы остались с Александром Александровичем наедине.

— Человек унижен! — передразнил он меня рокочущим баском. — Да ему, чтобы человеком стать, еще столько синяков получать — ого-го!

— А если это травмирует его на всю жизнь?

Я читала одну книжку, где мальчик после издевательства товарищей бросил школу.

— Травма! Унижение! Издевательство! Любишь ты громкие слова… А по мне, чем в детстве жестче, тем закаленнее вырастет. Видала, какая мать у него квелая? Не она ему, а он должен быть ей поддержкой…

— Значит, вы одобряете поведение Майи Матвеевны?

У него было железное терпение, у нашего директора, Икона давно бы меня выгнала за нахальство.

Он посмотрел на меня, потом надел пенсне, старинное, как в театре.

— Любите вы, молодые, формулировочки. А ведь и сама уже от них пострадала…

Он знал абсолютно все, что происходило в школе, хотя редко появлялся в классах: он сидел у себя в кабинете и спокойно, неторопливо пил чай. У него был электросамовар, он целый день кипел. И мне Александр Александрович казался немножко не настоящим, такой уютный, добродушный, похожий на бегемотика.

— Но Майя Матвеевна не только Толстикова унижала, но и его мать, дергала ее…

— Всех нас кто-нибудь дергает… — Тон Александра Александровича был по-стариковски добродушен. Он вынул из своего стола банку с домашним вареньем, стакан в красивом серебряном подстаканнике, фаянсовую кружку и предложил:

— Похлебай со мной чайку, вояка…

Я растерялась, а он добавил:

— Если будешь по пустякам нервы расходовать, до моего возраста не доживешь…

Мы молча выпили чай. Я представила, как расскажу обо всем дома, и поняла, что мне не поверят, мама вообще к нашему директору относилась с такой опаской, точно он был скорпионом. Она не понимала, почему у нас в школе лучшая успеваемость по району и так мало «мероприятий».

Я долго бродила после школы и все думала, что, наверное, наш Александр Александрович великий педагог. Или просто гипноз? У меня давно не было так легко на душе, как после его чая. Мы почти не разговаривали, он только спросил, нравится ли мне варенье и какие способы заварки чая я знаю…

Мне захотелось стать учительницей…

Нет, это не внезапная идея, а просто я все пристальнее приглядываюсь к Фире Львовне, нашей биологичке. Я сначала думала, что она обычная учительница, а потом узнала, что раньше она была врачом, а во время эксперимента с барокамерой что-то произошло и она почти ослепла. Наш Александр Александрович взял ее в школу, хотя все предсказывали, что у полуслепого учителя ребята будут ходить на голове. Может быть, так и вышло бы, но Фира Львовна умеет необыкновенно вести урок.

Вот вкатывается, маленькая, круглая, как колобок, нащупывает стул, садится и просит каждый раз кого-нибудь быть ее «секретарем». Кто-нибудь из учеников выходит, садится рядом, отмечает в журнале отсутствующих, потом записывает тему урока, задание, ставит отметки. Да, сам ставит, потому что Фира Львовна всегда предлагает это ему, чтобы сравнить со своей отметкой.

Мы сначала не понимали, зачем она все это придумывает, а потом дошло: ведь ее «секретарь», чтобы поставить отметку, должен знать весь материал, а так как он каждый раз другой, всем приходится постоянно готовить биологию.

Если же оценка неверна, Фира Львовна начинает объяснять «секретарю», в чем его упущение, необидно, четко, — поневоле выучишь…

И еще поражает ее мужество. У нее всего пять сотых зрения, а она ходит одна, без палки; она веселая, научилась читать по Брайлю, потому что жить без книг не может, сама себя обслуживает и одета очень аккуратно, даже всегда с прической. И на ее уроках не бывает раздраженных учеников, она всех заражает своим оптимизмом.

У нее одна странность или слабость — Степка-балбес. Фира Львовна так и сияет, когда с ним говорит, хотя вид у него на редкость дурацкий. Из него получился бы хороший клоун, он веселит всех и видом, и мимикой, и речами.

Я обратила на него внимание еще первого сентября. На торжественной линейке я увидела у нового мальчика что-то шевелящееся на груди. Заметив мой взгляд, он улыбнулся улыбкой Щелкунчика — от ушей до ушей — и расстегнул пуговицу на куртке. Оттуда высунулся рыжий щенок.

— Зачем ты его притащил? — спросила я.

— А ему скучно дома… — Он простодушно улыбнулся, и я подумала, что таких чудаков в нашем классе еще не было.

Степке нравилось всех развлекать, а когда я однажды сказала, что ребята над ним издеваются, он усмехнулся равнодушно:

— Стоит ли на дураков внимание обращать?

— Но и в их глазах ты дурак!

Он тряхнул белобрысым чубчиком.

— Главное, чтобы я и ты знали, что я — не дурак…

Так вот, его умнейшая Фира Львовна считала чуть не гением. Она постоянно приносила ему книги по биологии и просила их характеризовать одним предложением, она называла это «тестированием».

Я сначала не обращала внимания, а потом мне стало завидно, я попыталась прислушиваться к их беседам и ничего не поняла. Степка-балбес по биологии ушел далеко вперед. Ну, тогда я попросила Фиру Львовну давать мне тоже книжки читать. Фира Львовна не отказала, только пояснила, что у меня не научный склад ума, а художественный. Поэтому мне она начала давать книги об ученых, которые над собой опыты ставили, она решила воздействовать на меня «эмоционально, а не логически».

Из-за нее приходится часто в словарь лазить, она многое говорит непонятно, но все равно интересно.

Да, а со Степкой-балбесом мы сблизились в последнее время главным образом из-за бабушкиного сундука, вернее, из-за одной вещи оттуда.

Мама утверждала, что сундуку не менее трехсот лет, а папа добавлял, что он попал к моей прапрапрабабке прямо от Колумба. Но он был очень удобен для хранения теплых вещей; кроме того, в нем лежали обломки бабушкиных страусовых перьев, тюлевые ее платья, расшитые стеклярусом, меховые папины жилеты времен войны, плащ-палатка…