Анна Броделе - Верность

— Так придумали бы другую работу. Кто же это засветло кончает?

Даце ничего не ответила, взяла мыло, полотенце и пошла с миской к колодцу. Под жалобный скрип старого журавля она вытащила ведро ледяной воды, налила в миску и стала мыться. Погрузила лицо, руки по локти, облила шею. Кожа весь день зудела, и теперь хотелось еще и еще ощущать уколы холодных иголочек. Она мылась долго, затем выплеснула воду на траву и, вытираясь, пошла домой.

Алине положила на стол начатый каравай хлеба, поставила масленку и миску с салатом. Даце еще с детства любила салат и лук, а Теодор — свежие огурцы со сметаной… и к ним — молодой картофель с укропом… «Так едят только цари», — говорил он. Царь!..

— Я страшно проголодалась, — радостно сказала Даце. — Как хорошо, что у нас сегодня салат!

— Ты бы ничего, кроме травы, не ела, тебе только дай, — сказала Алине, наливая в кружку молоко.

— М-гу, — кивнула Даце, уже успев набить полный рот. Она ела быстро, молча откусывая хлеб белыми, крепкими зубами. Несколько раз она подняла глаза на мать, желая что-то сказать, но не решилась. Только кончив есть и убрав посуду, она, вытирая тряпкой стол, собралась наконец с духом и заговорила:

— Мать… председатель просил поговорить с тобой… Мы живем вдвоем… не могли бы мы одну комнату сдать?.. Из Таурене к нам в колхоз хочет перебраться какой-то строительный рабочий с семьей…

Алине смотрела на дочь широко раскрытыми, холодными глазами. Складка вокруг рта становилась все глубже.

— Что ты сказала? — переспросила она. — Чужих людей в дом пустить?

— Только на время, — поспешила объяснить Даце. — Они сами построят себе дом… Только до той поры, пока…

— Ну, знаешь. — У Алине от волнения задрожали руки, и она сказала срывающимся голосом: — Удивляюсь, как этому Бейке не стыдно… А ты, дурочка, не умела ответить ему! Хе! Чтоб я каких-то бродяг к себе в дом пустила! Разве порядочные люди сюда из города побегут? Только воры да мошенники! И чтоб я этаких…

— Мать, — перебила ее Даце несчастным голосом, — как ты можешь так говорить?! Теперь ведь многие едут из городов, так неужели все они — мошенники? Сам председатель, и библиотекарша тоже…

— Я их сюда не звала, — язвительно сказала Алине. — По мне, могли оставаться там, откуда приехали. Мне они тут не нужны.

Даце беспомощно опустила руки. Она знала свою мать и понимала, что нечего уговаривать ее, но все же попыталась:

— Но они хорошие люди… Себрисы их знают.

— Да ну тебя с твоими Себрисами! Пускай Себрисы им и сдают, если это хорошие люди… — И Алине, энергично одернув передник, мрачная и неумолимая, прошла мимо дочери в дверь. Только подойник прогремел.

Даце некоторое время стояла у окна. На глаза навертывались слезы. Она машинально сорвала пожелтевший лист герани. Разве это жизнь? Нет, так жить нельзя. В ней вспыхнуло возмущение. Если мать хочет жить, точно крот в норе, ненавидеть людей, так пусть… Но зачем тебе делать то же самое? Ты хочешь жить и не отставать ни в чем от других, ведь ты ждешь чего-то от жизни. Где-то глубоко-глубоко у тебя теплится надежда на счастье, хотя и не знаешь, какое оно, это счастье, и стараешься уговорить себя, что тебе уже ничего не надо. Однако, однако…

Сердце матери ожесточилось и окаменело. Она ничего не хочет понять. Ох, как надоело все это… Мать постоянно ходит хмурая, злая на людей. Как вырваться отсюда? Бросить мать и уйти? Даце проглотила горькую слезу. Нет, ты слишком труслива, ты не сделаешь этого, пожалеешь ее. Есть один выход — не слушать мать, стать безразличной к ее упрекам, жить по-своему. В конце концов, тебе уже двадцать пять лет…

Солнце исчезло. Там, где погрузился огненный диск, над темной стеной бора догорает золотисто-багровый знойный день. Незаметно наступают сумерки, невидимым покровом укрывая двор от всего мира.

Даце идет по мокрой от росы траве. Завтра опять будет хороший день. Завтра начнут косить клевер. Лето уходит. А сегодня вечером такая темень… Хотелось бы света и людей. Хоть книгу бы почитать. Но керосин кончился еще вчера, а мать не ходила за ним. У Даце вдруг кольнуло в груди от болезненного ощущения одиночества, тоска сдавила горло. Нет, нельзя плакать, надо взять себя в руки… надо пойти куда-нибудь, сделать что-нибудь. Был бы рядом человек!

— Чего ты тут слоняешься в темноте? — крикнула Алине, ставя у двери миску для собаки. — Заходи! Я запру на крючок.

Ей, точно пятилетней девочке, приказывают на каждом шагу, во всем навязывают свою волю, будто она не взрослый человек и у нее совсем нет ума. Даце впервые откликнулась с вызовом в голосе:

— Нет, я не пойду. Мне еще нужно сходить к Себрисам.

— Ого! Это еще что такое?.. По ночам бегать! — возмутилась Алине. — Чего это тебе там понадобилось?

И, впервые не ответив матери, Даце ушла. Алине, сердитая, с недоумением смотрела вслед дочери.

У Себрисов еще не спали. Уже издали Даце увидела в окне свет и повеселела. Она сама не знала, зачем идет туда, ей просто хотелось немного ласки, сердечности, сочувствия.

— Добрый вечер, добрый вечер, — встретила Мария Себрис Даце на дворе, она в темноте развешивала что-то на изгороди цветника. — Девушки в комнате, заходите смело.

В маленькой комнате, на полочке, прибитой к стене, горит лампа под желтоватым колпаком. Между кроватями очень тесно — стоит только стул. Его предлагают Даце, а Инга и Виолите садятся на кровать.

— Как хорошо, что вы зашли! — радостно восклицает Инга, и Даце чувствует, что это искренне. Даце садится и просто говорит:

— У нас дома кончился керосин. Я не хотела сидеть в темноте.

В комнатке пахнет медом. Это от розовых цветков душистого горошка, который стоит в вазе рядом с лампой. Здесь удивительно хорошо, совсем не так, как дома в удобных, но совсем неуютных комнатах. У Даце невольно вырывается вздох. Инга понимает, что девушку что-то угнетает, только спросить неудобно, ведь они еще так мало знакомы. Поэтому Инга говорит:

— Вы, Даце, умно сделали, что пришли. К нам так близко, а сидеть одной в темноте — скучно.

— Да, скучно, — соглашается Даце, и Инга видит по глазам, что девушке скучно не только из-за темноты.

— Вы, наверно, вообще очень одиноки… всегда вдвоем, — начинает она.

Даце молчит и, отвернув голову, теребит пальцами край полосатого одеяла. Затем говорит приглушенным голосом:

— Трудно мне с матерью. Она чуждается людей и хочет, чтобы я тоже…, а я так не могу, мне стыдно… вы ведь знаете, у нас была свиноферма — ее отняли… мать не интересовалась… она делала все кое-как, спустя рукава… Она хочет, чтобы я ни на шаг не выходила из дому, чтобы я никуда не ходила… никуда не пускает меня… но я ведь взрослая… мне уж двадцать пять лет… неужели из-за брата….