Анна Броделе - Верность

— Подумаешь, горстку зерна для курочек взял, — начал оправдываться «пчелиный Петерис».

— Вот как… для курочек… Смотри, так нагрузился, что швы потрескались и все посыпалось. Плохо тебе Валия их зашила.

Юрис молчал. Он плотно стиснул губы, глаза его потемнели. Потом в них запылал гневный огонек.

— Пойдем обратно, высыплем! — резко приказал он.

— Что? Куда? В «Бугры»? Только не это, — взмолился «пчелиный Петерис».

— Не разговаривай, иди! Где нахватал, там и высыплешь.

«Пчелиный Петерис», точно под конвоем, пошел назад.

— Как вам не совестно, — возмущался он, — старого человека!..

— Старый должен быть порядочней молодого! — отрубил Атис.

Оставшиеся у молотилки колхозники растянулись на соломе и, переговариваясь, обедали. Когда подошли председатель и бригадир вместе с «пчелиным Петерисом», разговоры затихли, все сразу заметили, что Юрис разъярен. Стало быть, что-то случилось.

— Так… — У Юриса от волнения дрожал голос. — Представляю вам члена артели, который самовольно взял себе плату за трудодни… и нагрузился овсом. Будьте знакомы.

Раздались смешки. Какая-то женщина воскликнула:

— Ты, дяденька, верно, больно много прихватил!

«Пчелиный Петерис» только кряхтел. Оказавшись вдруг перед людьми, он, злой и растерянный, топтался на месте. Вот так незадача! Он вспомнил серого кота Бриксниса, метнувшегося сегодня через дорогу перед самым его носом; и хоть Петерис не верил в приметы, но теперь он почему-то вспомнил кота.

Межалацис сказал что-то Брикснису, потом оба повернулись к нему и засмеялись. У «пчелиного Петериса» перехватило дыхание. Вот оно что? Издеваетесь? И он срывающимся голосом, чуть ли не криком, выпалил:

— Если вы так… то почему же меня одного? Небось я не один. Чего эти оба святыми иисусиками прикидываются? Коли меня так срамят… так пускай их тоже! Ты, Межалацис, скажи, сколько вы с женой и сыном утащили, когда ячмень обмолачивали! А ты, — он показал пальцем на Бриксниса, — разве не унес вчера, точно как я? А еще над людьми потешаешься, тьфу! Каждый тащит сколько может… нечего прикидываться. Всем надо.

Раздалось несколько протестующих возгласов:

— Не бреши! Кто тащит?

— Ого! Самого поймали, так других за собой потянуть норовит!

— Я никогда горстки не брала! Нечего напраслину на людей возводить.

Юрис с удивлением посмотрел на Межалациса и Бриксниса. Не может быть, чтобы и Межалацис… пускай Брикснис, этому у него никогда веры не было… но Межалациса «пчелиный Петерис» безусловно обвиняет облыжно. Не может этого быть!

Но лицо Межалациса стало кирпичным, он что-то пробормотал и заерзал на месте, а не заткнул «пчелиному Петерису» рот. И Юрис понял, что «пчелиный Петерис» говорит правду.

Первым ощущением Юриса был стыд за тех, на кого «пчелиный Петерис» показал пальцем, и почему-то за самого себя. Он вдруг почувствовал себя последним глупцом, считавшим себя все время умником. Словно ему плюнули в лицо.

Стыд сменился апатией. Ничего не выйдет. С такими… не может ничего выйти. Все растащат. Пустишь их в коммунизм — разграбят все за два дня. Брикснис… тот хоть не разочаровал — кто его не знает… Но Межалацис — член правления, всеми уважаемый человек!.. Какая дикость — даже думать противно.

— Ну, чего там говорить… — сказал Юрис дрожащим голосом. — Если так, то пускай каждый хапает сколько может и убирается домой… разграбьте все — и закроем лавочку! Сыпьте в штаны, в юбки и убирайтесь ко всем чертям!

Последние слова он прокричал, сам понимая, что дал вывести себя из равновесия, что так говорить глупо и неверно, но сдержаться уже не мог. Он резко повернулся и ушел. Махнуть на все рукой. Вернуться на завод… там у тебя свой станок, за него и отвечай. Какой смысл тут мучаться? Разве с такими людьми можно работать? Они ведь не верят в коллективный труд, поэтому каждый хватает сколько может. А почему не верят? Почему? Почему?

— Юрис, сынок, налей себе сам. Котел стоит на плите, а мясо в духовке. Бери смело, там только для тебя и Атиса, мы уже пообедали, — крикнула мать Рейнголда, месившая на кухне тесто, когда Юрис, натыкаясь на деревянные бадьи, прошел по полутемным сеням.

— Спасибо, — глухо отозвался Юрис, вошел в комнатку и, бросив шапку, бездумно уселся за покосившийся столик. Есть не хотелось. Хотелось только покоя. Все казалось безразличным.

Инга вышла из библиотечного коллектора и свернула на улицу Ленина. Липы в скверах оголились, ветер носил по воздуху желто-коричневые листья. Осень порою несет в себе радость, приятную спешку. И человеку, идущему при порывах ветра, которые кружат опавшие листья, совсем не грустно, у него на душе не осень. Он как бы хранит в себе тепло недавнего лета.

Инга не испытывала никакой радости. Безразличная, погруженная в себя, она избегала встречных, ждала на перекрестке, пока пройдут машины, останавливалась перед витринами и смотрела на них без всякого интереса.

В Риге она была уже три дня. Как будто все, что нужно было, она сделала: книги купила, подобрала кое-какие материалы, купила бумаги, несколько репродукций и немного полотна. Последнее — на собственные деньги, на это Инге средств никто не дал.

Дома она тяготилась лаской и заботой матери, ее интересом ко всему, к любой мелочи, касавшейся жизни в колхозе. Инга не умела лгать, но ей не хотелось делиться с кем-нибудь своими горестями, даже с матерью. Мать догадывалась, что дочка что-то скрывает от нее, но никакими расспросами ничего не могла добиться.

— Отчего ты в деревне похудела? — озабоченно разглядывала она Ингу, когда та утром расчесывала перед зеркалом волосы.

— Я ведь там много работаю, мать, — отвечала Инга.

Нет, скрывать и лгать нелегко. Хорошо, что все сделано и что завтра можно ехать обратно.

Инга опустилась на скамейку под липами, около памятника Ленину.

Все куда-то шли, куда-то спешили. Даже бабушка, которая вела за руку мальчика в голубом пальтишке, семенила мелкими шажками. Какой-то парень в берете, проходя мимо, пристально заглянул Инге в лицо. Она рассердилась. Как было бы хорошо, если бы можно было спрятаться от людей — так, чтобы никто не видел, не замечал ее. Но где?

И все же как тяжело жить, когда болит сердце! Как лгут книги, что работа может облегчить и даже заставить забыть личное горе! Неправда это, ничто не может облегчить и заставить забыть его.

Инга подняла глаза к освещенному бледным солнцем бронзовому изваянию — к могучему, мужественному большевику, и долго смотрела на него. Затем она тряхнула головой.

«Нет, и Ты теперь не мог бы помочь мне. Даже Ты. Ты не понял бы, что можно быть такой малодушной. Ты не понял бы, что из-за какого-то человека для тебя может потускнеть весь мир. И Ты никогда не оправдал бы меня, если бы я сказала Тебе, что мне хочется бежать оттуда… оставить все и бежать… чтобы никогда больше не видеть этих дорог, никогда больше не ходить по ним и все забыть. Ты, наверно, сказал бы мне: «Позор! Я не узнаю комсомольцев. Совсем не такими были те, которые в Октябре боролись рядом со мной. Они знали одну цель — победу революции. Им некогда было предаваться личным чувствам и всяким переживаниям… поэтому их и называют героями…» Но, может быть, Ты дал бы мне мудрый, дружеский совет — собраться с силами и все забыть. Вычеркнуть все это из своей жизни, словно этого вовсе и не было…