Марианна Кожевникова - Простые вещи

Раздосадованная, огорченная Вера решила повременить и не торопить события, глядишь, еще настроится Александр Павлович, переменит решение, и поедут они вместе в Тверь. К тому же, как всегда, было у нее кое-что в запасе, и она очень даже надеялась сильно улучшить настроение Александра Павловича.

— Спасибо за заботу, — ответила она с обычным доброжелательством. — Как соберусь, билет сама возьму, но и меня тут пока кое-какие дела держат.

И, обдав Саню сиянием небольших ярких голубовато-серых глаз, добавила:

— А у меня для вас сюрприз. Пойдемте полюбуемся.

Саня нехотя поднялся и побрел за ней следом. Главным и крайне неприятным сюрпризом для него оказалось неожиданное Верино вмешательство в его жизнь, он таких вторжений терпеть не мог.

Вера предвкушала радостное изумление Александра Павловича. Кому, как не ему, оценить ее труды? А потратила она их немало! И готова была принять дань восхищения и поздравления. Еще бы! Одной женщине да столько переворотить!

Они вышли в сад, еще недавно запущенный, заросший, неухоженный, а теперь…

— Теперь окна у вас будут на клумбу смотреть, — певуче, с улыбкой сказала Вера. — Вокруг клумбы — видите? — я дорожку проложила. А кусты вот эти подстригла аккуратненько, а те пересадила, и получился полукруг, как раз место для лавочки. Вам только лавочку сделать и осталось. Длинная грядка слева — флоксы, разрастутся, поднимутся, огород заслонят. Огородик пусть маленький, но все, что нужно, есть — лучок, петрушка, морковь, укропчик. Даже огурцы посажены. А клубнику пришлось по всему участку собирать, и посадила я ее справа, ближе к забору.

Вера замолчала с довольным видом, любуясь аккуратными грядками, кустиками клубники, выстроенными в ряд, ожидая благодарных похвал. Молчание длилось. Вера подняла глаза на Александра Павловича, губы у него дрожали, лицо исказилось ненавистью.

— Вы!.. Вы!.. Что вы себе позволяете?! — выговорил он трясущимися губами, повернулся и едва ли не побежал.

Вера услышала, как громко хлопнула калитка, недоуменно пожала плечами и вернулась в дом. Плохое дело — одиночество. Совсем одичал бедненький.

Саня свернул за угол и чуть ли не бегом побежал по знакомой с детства тропинке, что вела через поле в ближний лесок. Ему было необходимо выплеснуть, превозмочь нахлынувший гнев, даже не гнев — бессильную ярость. Он шел очень скоро, опустив глаза в землю, торопясь в березовую рощу — еще пять минут, и в легкие хлынет душистый лесной аромат, он вздохнет поглубже и переведет дух. Сад! Его сада, который он мечтал обойти, с которым хотел поздороваться, предвкушая влажную сырость тенистых уголков, больше не существовало! Не осталось голубых облачков незабудок — они сами выросли на запущенной полянке среди кустов ему на радость. Не ждать и высоких лиловых колокольчиков в густой траве! Уничтожено живое любимое существо, с которым он сжился. С которым вместе менялся…

Аккуратный, ухоженный сад бабушки и дедушки с ягодными кустами и грядками зарастал постепенно, и Саня полюбил по весне выяснять, какие еще нежданные полевые цветы нашли в нем приют. Любил выпутать из осота перезрелую клубничину — она измельчала, не набирала в сырости сласти, но пахла детством. И на смородинах в июле по-прежнему чернели крупные, пряно-пахучие ягоды. Мало-помалу сад превратился в страну, всегда сулящую открытия, стал маленьким оазисом неизведанного среди повседневности. И вот теперь тайны вытравлены, все размерено по линейке, не хватало только табличек «Не плевать», «Не сорить». И хода назад не было!

Саня поднял голову, услышав странный рокот. За первыми березами большим шмелем размеренно рокотал экскаватор, ровняя почву, готовя поляну под чей-то участок. А совсем недавно еще куковала кукушка! Но березовой свежестью все равно пахло.

Александр Павлович постоял, подышал и, опустив голову, побрел обратно. Гнев остыл, томило чувство глухой безнадежности. Вошел в дом и тихонько поднялся на чердак. Здесь по крайней мере все оставалось по-прежнему. Он и в детстве перебывал на чердаке свои горести. Но теперь его горесть была объемнее, неизбывнее. Саня съежился на продавленной кушетке, подобрав коленки к подбородку. Широкий пыльный солнечный луч из оконца дотягивался до старья, наваленного грудой у противоположной стены, золотил обшарпанный сундук, ножки перевернутого стула и засунутый в него узел.

Саня лежал и думал о Екатерине Прекрасной, своем соавторе по киносценарию, обольстительной богине Фрейе с золотисто-карими глазами; благодаря ей он прожил в этом году сумасшедшую, бурлящую всеми ручьями весну. Но и Фрейя обстригла безжалостными ножницами сад его буйных фантазий. Потому-то, наверное, никакой радости от завершенной работы он не ощутил. Или нерадостно ему, потому что надеялся он на что-то гораздо большее, чем получилось? А что, собственно, получилось? Да ничего! Во всяком случае, в Шереметьево он соавтора не повез.

Саня вытянулся на кушетке и заложил руки за голову. Ему вспомнилось, как он увидел Екатерину впервые в белом пластиковом коридоре киноофиса, еще не зная, что ему дадут на доработку ее сценарий, — теплый мягкий сгусток жизни в закутке безжизненной стерильности. Теплом и мягкостью веяло от одежды — вельвет, замша, от взгляда карих глаз, и движения тоже были мягкими. Потом оказалось, что он имеет дело с золотисто-коричневым кремешком. Сколько ни предлагал он поворотов сюжета, неожиданных решений, она ни разу не последовала за ним по извилистым тропам выдумок. Сидела напротив и мягко, но настойчиво повторяла: «Мы слишком далеко отошли бы от правды жизни. Герой таков, каков он есть. Давайте лучше проработаем переход от этого эпизода к этому». Александр Павлович злился на героя. Герой! Что это, спрашивается, за герой? Милый, обаятельный, но без всякой инициативы, плывет себе по течению, по воле волн, того и гляди героиню упустит. Открытый финал — достояние большого кино. А в мелодраме и в жизни мужчина должен схватить женщину покрепче и не отпускать! И он предлагал, предлагал. А она отказывалась. Он злился, нет, даже бесился. Скорее всего на эту ее правду жизни. Она и жизни-то еще не знает, совсем молоденькая девчонка! А мужчин тем более!

Но воля автора есть воля автора, стиснув зубы, он покорялся. Как автор и он бывал несговорчив. Они прорабатывали один переход, потом второй, затем третий. Сане становилось скучно от ремесленничества. Он потихоньку зверел и огрызался. Щеки Катеньки самолюбиво вспыхивали, лицо становилось беспомощным. Ей бы очень хотелось куснуть в ответ и пребольно: ум у нее был острый, зубки тоже, но она не отваживалась. Почему? Из симпатии? Или из корысти? До конца-то сценария далеко!.. Так они и бодались всю дорогу. Редко-редко выдавался вечер, когда думалось им в лад, тогда они шутили, смеялись и многое успевали сделать. А потом она снова упиралась, стояла на своем, кремень кремнем. Александр Павлович взрывался фейерверками, уставал, смирялся и предлагал что-то скучное, заурядное. Предлагал почти что на смех. В издевку. Но оказывалось, что банальщина ее устраивает, что удивительной, талантливой женщине банальщина нравится больше всего…