Марианна Кожевникова - Простые вещи

Саня собственноручно прополол огурцы. Потом клумбу. Он даже сколотил лавочку, сидел теперь на ней и приглядывался, остались ли среди цветов сорняки. Цветущие розы переносили его снова в Люксембургский сад, в музей Родена, томя сердце сладостью воспоминаний. Творческая мощь Бальзака, воссозданная творческой мощью Родена, наполняла сердце восторгом — он тоже скоро сядет за стол и погрузится в работу. Сначала съездит к матери в Тверь, потом к отцу на дачу, а уж потом наступит осеннее погружение, которое, несомненно, вынесет на поверхность шедевр. Впереди у него открытия. И успех.

Вечером Саня достал из коробочки брошь, перед глазами радостно вспыхнул сноп разноцветных лучей, синева осталась глубокой и безмятежной. Удивительные существа женщины. Сияют, сверкают, манят, а вглубь не проникнешь. И вправду непредсказуемые. Брошка мерцала серебристо-синей загадкой, сна не лишала, но покалывала острыми лучиками. Наплывали другие загадки. Манил лебедь. Обыватель Тамбова Жан Бережков, в прошлом житель Ниццы. Александр Павлович, по своему складу человек упорядоченный, прихватил с собой в сад блокнотик и выстроил череду предстоящих дел: путешествие в Тверь, ремонтные работы, потом… Вера? Будет он ее искать? Или подождет, пока сама появится? Да нет, не появится. Она ждет от него каких-то шагов. Действий. Отношений. Отношения были. Дружеские. Он думал о ней тепло, с приязнью. Но хотел побыть один. Подумать, набросать кое-какие заметки. Будущая книга томила как предвосхищение. Путь до нее был неблизким. Карандашик не вписал в блокнот Веру, зато вписал Жана Бережкова и лебедя.

Вечером, а по-австралийски утром Саня обменялся новостями с Инной. Олежка учился, она работала. С увлечением, успешно. Саня пообещал недели через две прислать им большое письмо о Париже и попросил старых и новых Олежкиных фотографий для живущей в Твери бабушки. Потом сел за письменный стол и углубился в воспоминания о Париже и русской выставке. Дальние путешествия сближают, издалека ему казалось, что с художниками он сроднился.

Он с удовольствием написал о Севе, Вадике, Алле, Татьяне, других ребятах. Вышла серия небольших очерков. Своеобразная панорама для еженедельника.

Когда он привез парижскую панораму в редакцию, редактрисы встретили его завистливыми восклицаниями. Они ждали от него рассказов, а может, и чего-то более вещественного. Александр Павлович порадовал их коробочкой конфет и отправился к главному. Влад. Влад. тоже ему завидовал, и Александр Павлович не стал скрывать, что ему, Коньку-Игрунку, позавидовать можно, после чего вручил приятелю брелок для ключей в виде Эйфелевой башни. Очерки его взяли, пообещали позвонить как только, так сразу.

Из редакции он отправился к родителям. Родители встретили его загорелые, в красных майках, к которым успели привыкнуть.

— Прекрасно выглядите после отдыха, — одобрил их сын, но сидел у них недолго, порадовал подарками и был таков.

Саня чувствовал: на него навалилась усталость. Он устал от впечатлений, постоянного нервного возбуждения — пора выспаться, расслабиться, и он заспешил к себе в Посад, чтобы отдышаться, побыть в одиночестве. Порция общения была, пожалуй, слишком мощной. Александр Павлович нуждался в тишине и уединении. Даже с Лялей он только по телефону поговорил, обещал выбраться, когда сможет. А пока не мог, никак не мог и не спеша занимался садом, домом, но внутренне готовился к поездке в Тверь. И в один прекрасный день, встав рано утром, понял, что именно сегодня после кофе тронется в путь.

Опять мелькают перед ним поля, перелески, и он искренне изумляется необозримым родным просторам после европейских лоскутных одеялок. У нас на горизонте — лес, у них — городок, а хорошо это или плохо, неведомо. Мыслями о европейских пейзажах Александр Павлович отвлекал себя от волнения, которое заполоняло его, захлестывало, хотя он старался не поддаваться.

Не так далека оказалась Тверь. К обеду он уже до нее добрался и снова удивился, до чего красивый, изящный город! Немного у нас распланированных городов, Тверь — один из немногих. А уж как на европейские не похож! Там городки узкие, тесные, сплошь каменные и стремятся вверх то там, то здесь острой башенкой, а наш вальяжно раскинулся на высоком берегу, опушил себя зеленью деревьев и поблескивает сквозь нее золотыми пузатенькими луковками. Там дома из камня, а у нас оштукатурены и покрашены. Где в Европе увидишь столько славных светлых с белыми колоннами домиков? Нигде. А у нас они желтые, розовые, салатовые. Летом глаз радуют и зимой на белом снегу теплом манят. Стиль называется русский классицизм, мы его любим.

Александр Павлович проехал по тверским площадям, отдал должное гению архитектора — каждая на свой лад хороша, и нанизаны одна за другой, как жемчужинки. А вот нужная Александру Павловичу улица располагалась на окраине и была не столько городской, сколько деревенской, посадской: палисадники, деревянные домики. Перед темно-зеленым забором он остановился. Дом тоже был темно-зеленым с облупившимися наличниками, вокруг него доцветал жасмин.

Столько лет медлил Александр Павлович, а тут вдруг его охватило страшное нетерпение: подхватив сумку с гостинцами — фруктами, вином, тортом — и парижскими подарками, он заторопился к калитке. В Твери, как в Посаде, калитки не запирались, и он побежал по дорожке к дому, но постепенно замедлил шаг, к крыльцу подошел уже спокойно. На крыльце стояла невысокая загорелая женщина — светлые глаза, из-под косынки волосы с проседью.

— Здорово, сын! — сказала она.

— Здорово, ма! — отозвался он.

Саня поднялся на ступеньку вверх, Ольга Николаевна спустилась на ступеньку вниз, и на середине лестницы они обнялись. Постояли. Посмотрели друг на друга, у обоих в глазах стояли слезы, но они улыбнулись и обнялись еще крепче.

— Папа звонил, предупредил, что на днях приедешь, — сказала она. — Сначала обедать, потом про Париж.

Саня смотрел на мать во все глаза: усталая, у губ горькая складка, но глаза светятся.

— А я тебе шляпку из Парижа привез, — сказал он, нагнулся к сумке, вытащил коробку и протянул матери.

Ольга Николаевна взяла коробку, открыла — там лежало нечто кремовое, воздушное, с широкими полями, не шляпка — парижский шик.

— Еще платье на пуговках, там теперь такие носят, — добавил Саня и протянул второй сверток, весь в мелких цветочках.

— Спасибо, сынок. Вова! — позвала она. — Иди! К нам Сашок приехал!

Они вошли на застекленную террасу, и туда же, открыв дверь из дома, вышел, хромая, грузный высокий мужчина, тоже загорелый, светлоглазый, с шапкой седых волос. Лицо у него было обрюзгшее. «Попивает», — молнией пронеслось в голове у Сани, и внутри все как-то съежилось. Он хорошо знал пьющих. По Посаду. Да и не только. Какой бы ни был хороший, а если пьет, беда. В нем уже грозовой тучей поднималась негодующая неприязнь. Но блеснула вторая молния, осветив пониманием: он не ехал так долго из-за ревности! Он ревновал вот к этому самому неведомому мужчине. Его он не хотел видеть! Саня взглянул на мать. Худая, напряженная, она зорко следила за ними. И гроза прошла стороной.