Филип Арда - Смертельный номер

— Грязный щелкопер, прохвост, гадюка подколодная, — воспылал гневом эскаполог. — Никчемный прощелыга. Я разобью ему камеру… Я его так отколошмачу…

Эдди испугался, как бы Великого Дзуккини не хватил удар (в те времена удары такого рода назывались апоплексическими, но некоторые шутники говорили в таких случаях, что человека хватил кондрашка). Мальчику только однажды довелось видеть человека, охваченного подобным гневом, и это был… мистер Коллинз. Дело происходило в скобяной лавке. Ее хозяин впал в ярость, когда неопытный продавец по ошибке подал покупателю трехдюймовые гвозди вместо двухдюймовых шурупов. Но, сказать по правде, ярость мистера Коллинза не шла ни в какое сравнение с необузданным гневом Великого Дзуккини.

Даниэлла вытерла лоб своего патрона самым кружевным из когда-либо виденных Эдди носовых платков, и мальчик пожалел, что она вытирает не его лоб. (Парень немного не в себе, вам не кажется?)

— Успокойтесь, Гарольд, — сказала Даниэлла. — Ведь мистер Таблет так ничего и не увидел по той простой причине, что вас там не было. Когда его чертов шар появился над тем местом, где мы вас похоронили, он не мог засечь вашего проникновения за ширму, потому что вы находились в то время в другом месте. В катафалке, на конюшне или где-то еще. В общем, я не знаю, где вы были, но мне абсолютно точно известно, что там вас не было.

— Хм! — хмыкнул Дзуккини, чей гнев мгновенно сменился злорадным чувством торжества над незадачливым фотографом. Признаться, его хмыканье не показалось Эдди и наполовину таким же милым и приятным, как хмыканье Даниэллы. — Значит, он до сих пор думает, что я находился в закопанном в землю гробу?

— Ну конечно! — усмехнулась Даниэлла.

— Это послужит ему хорошим уроком! — воскликнул Великий Дзуккини.

Эдди заметил, как очередной кусочек ваксы отвалился от вспотевших остатков волос Дзуккини и расползся у него по лицу.

— Но как вы оказались на в-в-воздушном шаре, Даниэлла? — взволнованно спросил Эдди, делая все от него зависящее, чтобы не обслюнявиться.

— Скиллет и несколько человек из публики ухватились за концы канатов, которые свешивались из корзины воздушного шара, и притянули его к земле. Многие зрители полагали, что это часть представления, а когда в пассажире воздушного шара они узнали всемирно известного фотографа Вольфа Таблета, их охватил восторг. Кроме того, зрителей очень заинтересовало фотооборудование. Осознав, что ему не удалось разоблачить Великого Дзуккини (по крайней мере, на этот раз), Вольф Таблет расслабился и решил погреться в лучах своей славы. Тут-то мистер Пригожий пригласил его выпить, и тот с радостью составил ему компанию, оставив свой шар привязанным к дереву.

— На всю ночь?

— Его сгубило любопытство. Вольф Таблет надеялся на то, что у подвыпившего мистера Пригожего развяжется язык и он разболтает ему секреты нашей фирмы, а ваш импресарио подыгрывал ему, строя из себя бесшабашного выпивоху. Дело кончилось тем, что мистер Пригожий связал фотографа в номере гостиницы «Протухшая Крыса» и, прежде чем запереть его номер снаружи, сказал: «Попробуй выбраться отсюда!» Думаю, горе-фотограф и сейчас еще там.

— Поделом ему, дураку! — воскликнул Дзуккини и нервно усмехнулся.

— А вам не кажется, что он может… немного рассердиться из-за того, что вы заперли его в номере, украли у него воздушный шар да еще и повредили его, совершив неудачную посадку? — спросил Эдди.

Даниэлла уже готова была срезать Эдди каким-то особенно язвительным замечанием, но тут из-за кустов выплыла Безумная Тетя Мод, слегка припадая на ушибленную в колене ногу.

— Пилеры! — объявила она таким тоном, каким во время войны объявляют воздушную тревогу. — Наш сад кишмя кишит пилерами!

С этими словами она исчезла за компостной кучей — так же внезапно, как и появилась.

— Полицейские? — удивился Эдди. — Интересно, кого они здесь ищут?

Вте далекие времена пилеры — полицейские — обязаны были пройти специальные курсы усовершенствования под названием «Обнаружение скрытого смысла в словах собеседника». К счастью, теперь эту служебную инструкцию отменили (я знаю, что среди моих читателей найдутся и такие чрезмерно подозрительные особы, которые мне не поверят и про себя подумают: «Это он только так говорит…»). Если в словах собеседника — в особенности подозреваемого — можно было обнаружить хоть какой-нибудь скрытый смысл, полицейский обязан был это сделать.

Например, вы говорите полицейскому, который считает вас подозреваемым: «Доброе утро», и полицейский немедленно спрашивает: «А чем это оно такое уж для вас доброе? Уж не сделали ли вы чего-нибудь такого, отчего это утро кажется вам особенно добрым?» — и вы с ужасом осознаете, что под этим «чего-нибудь» полицейский подразумевает противоправные действия (которых вы не совершали). Он проникается уверенностью, что вы украли алмаз размером с голубиное яйцо или пнули ногой курицу, и твердо рассчитывает на то, что вы расколетесь. Спрашивается, из-за чего вы так страдаете? Из-за своей воспитанности! Вы страдаете только из-за того, что вежливо пожелали ему доброго утра!

Слово «расколетесь» не означает в данном случае, что ваша голова или какая-нибудь другая часть тела треснет, как орех. Это фигуральное выражение, означающее, что под воздействием этого дешевого трюка вы чистосердечно признаетесь в том, что совершили более или менее тяжкое преступление или намереваетесь его совершить. В этой ситуации преимущество имеет человек, который действительно что-то натворил: по крайней мере, он знает, за что так мучается.

В наше время часто можно услышать: «Полицейского не дозовешься. Когда он нужен, его днем с огнем не сыщешь». (А вот если полицейский явится по первому зову, эти же люди, скорее всего, просто промолчат.) Во времена Эдди при виде полицейского, как правило, говорили: «Смотрите, что это за чудак в высокой шляпе и смешной форме?» — и либо показывали на него пальцем, либо смеялись, либо бросались в него камнями. Либо делали и то, и другое, и третье одновременно.

Как бы то ни было, тот небольшой опыт общения с полицейскими, который накопил Эдди, подсказывал ему, что независимо от того, как он себя поведет — скажет им чистую правду или вывалит на них ушат самой неправдоподобной лжи, — они все равно ему не поверят.