Гонзаг Сен-Бри - Дитя да Винчи

— Загляни ко мне, малыш, я расскажу тебе о жандармской жене.

Толкнув в следующий четверг дверь домика Господина Кларе, я сразу понял: меня здесь ждут — напротив высокого кресла мужа Сьюзи поставила детский стульчик с сиденьем из голубого бархата.

— Кто такая эта жандармская жена? — сходу спросил я, нимало не робея.

— Мона Лиза была третьей женой Франческо ди Бартоломео ди Замбини дель Джокондо, человека спесивого, богатого, неотесанного, старого бородатого ревнивца, жандармского предводителя города Флоренции. Думаю, ее портрет был написан между 1503 и 1505 годами. Да Винчи натягивал вокруг нее полотняные экраны, дабы задерживать солнечные лучи и приглушать их свет, поскольку поставил себе задачу дать проявиться внутреннему свету, идущему из души. Мне всегда казалось, что лицо Джоконды похоже на алебастровую лампу.

Он обернулся на жену, словно хотел убедиться, что и от лица его возлюбленной в лучах электрической лампочки исходит такое же свечение.

— От Моны Лизы идет прозрачный белый свет, который ложится на все вокруг, — проговорил он, ища в подруге жизни признаки изменчивой эманации, на которую то и дело посягает тень. В вечернем полумраке, царившем в старом домике, Муза да Винчи и Госпожа Кларе представлялись мне проводниками некоего единого загадочного источника излучения.

— Вглядись хорошенько в картину, — продолжал, обернувшись ко мне, Господин Кларе, — и увидишь слева за спиной Джоконды извилистую дорогу в долине, ведущую к горным вершинам, различимым на горизонте. А справа — мост через бурливую реку, вроде того, на котором ты резвишься в глубине парка. Горный массив, затушеванный дымкой, подтверждает теорию да Винчи о синеве отдаленных планов и напоминает ту горную гряду в Альпах, с которой он делал наброски после восхождения на Мон Роз.

Мне было вдвойне интересно слушать, ведь отец только что открыл наше семейное гнездо для посещения публики.

Он потребовал, чтобы мы каждый день вставали ни свет ни заря и к определенному часу были готовы, поскольку перед нашими постелями под балдахинами уже в девять выстраивались посетители; и то сказать, как бы они были разочарованы, если бы в анфиладе гостиных и спален им стали попадаться взлохмаченные заспанные подростки.

Кроме того, отца очень заботила сохранность экспонатов; да и как было не беспокоиться, когда такая прорва народу проникала в памятник культуры и истории, где частенько оставалась с глазу на глаз с шедеврами, при том что надежной системы охраны не было. Отец, движимый исключительно благородной страстью разделить с другими радость обладания бесценными сокровищами красоты и позволить наибольшему количеству соплеменников прикоснуться к боговдохновенной душе, оставившей неизгладимую печать на этих стенах, вовсе не думал о возможности кражи. А вот Господин Кларе был прямо-таки одержим этим. Он все никак не мог забыть довоенный денек, 21 августа 1911 года, когда один из его дружков стибрил у Франции обольстительную улыбку мирового значения. Он не утаил от меня, как это произошло.

— Познакомился я как-то с одним необычным человеком. С виду такой невзрачный, нелюдимый. Ну и стал он меня навещать по большим праздникам с шампанским, хотя задним числом я думаю: а не был ли он случаем влюблен в Сьюзи? Звали его Венсан Перруджа. Рабочий из Италии, производивший ремонт в Квадратном зале Лувра. В его ничем не примечательной жизни была одна страсть — лицо Моны Лизы. Каково же было мое изумление, когда много лет спустя я узнал, что он похитил портрет жандармской жены. Для этого он вынул знаменитое полотно из рамы и два года прятал его в шкафу для веников, на последнем этаже дома номер пять по улице Л’Опиталь-Сен-Луи, где тогда проживал.

Услышав это, я задрожал и долго не мог успокоиться. У меня тоже была одна тайная страстишка, о которой никто не догадывался. Я забирался в высокий шкаф, стоявший в большой зале Кло-Люсе, где хранились ловушки для пауков. Шкаф этот был установлен как раз напротив фрески Леонардо да Винчи. Это составляло — я был в том убежден — мою тайну. Неужто Господин Кларе все же догадался? Отчего он заговорил со мной именно на эту тему? Знал ли он наверняка или только предполагал? И как мог прознать о том? Мне стало не по себе. Я устыдился мысли, что меня могут застукать, когда я предаюсь своему тайному удовольствию. Я ведь еще и не насладился им сполна. А состояло оно в том, что отказавшись идти со всеми на прогулку, я забирался в этот шкаф и таращил в темноте глаза на единственную женщину с обнаженной грудью, которую мне дано было созерцать. На фреске была изображена еще молодая особа, державшая в правой руке перед левой грудью яблоко — плод искушения. Называлась фреска «Помона». Ее пристальный взгляд, красивый абрис рта, нежность и упругость тела, исходящее от кожи свечение, телесная любовь, которую она, казалось, готова была излить, навсегда потрясли меня. Мало того, у нее была одна из тех двусмысленных улыбок, секретом изображения которых владел Тосканец, — она, казалось, приглашала к осуществлению наяву самых безумных грез подростка, открывающего для себя чувственный мир. Но кое-чего Господин Кларе точно уж не мог знать, — женщина, которую я желал, одарила меня ни с чем не сравнимой привилегией: она представала передо мной совершенно нагой.

Когда Господин Кларе вновь заговорил, я сделал глубокий вдох и немного успокоился. Думаю, что только чудом он не заметил, как я смутился, и моя тайна ускользнула от его обостренного чутья и всепроникающего взгляда.

— Венсан Перруджа поступил так единственно из чувства патриотизма, — заявил он своим хриплым голосом.

Я перестал его слушать, целиком отдавшись потрясающей радости: мой смертный грех так и остался при мне и не стал достоянием чужого человека. Бывший оперный певец продолжал разглагольствовать:

— В конце концов я разобрался, что к чему. Для меня Венсан был своего рода без вины виноватым: этаким одиночкой, завсегдатаем Лувра, посчитавшим, что наяву увидел супругу, представавшую ему в снах, поборником справедливости, оторванным от родного края. Он был в плену одной-единственной мысли, столь же ложной, сколь и неотступной, и воплотил ее в жизнь за год до треклятой бойни, лишившей меня природного дара. Дабы осуществить задуманное и совершить свой подвиг — перевезти «Джоконду» в Италию, вернуть ее на родину, он прибег к уловке — чемодану с двойным дном. Видишь, малыш, как несправедлива жизнь. Защищая свою страну, я потерял способность завораживать мир своим чарующим голосом. А Венсан, похитив «Джоконду» и желая вернуть ее на родину, добился того, что его рыцарский поступок обернулся полной противоположностью. Меня лишили голоса, его — возможности взять реванш. А все потому, что он ошибся: невдомек ему было, что Франция вовсе не отбирала «Джоконду» у полуострова, ее создатель сам, не в силах расстаться с ней, тайком перевез ее в своем багаже, когда в 1516 году на закате своих дней явился сюда, к вам, в Кло-Люсе, по приглашению Франциска I.