Гонзаг Сен-Бри - Дитя да Винчи

Леонардо да Винчи, тщательно выбрав подходящий момент и остановив свой выбор на начале весны, преодолел Альпы верхом на муле в сопровождении Франческо да Мельци и слуги Баттисты да Вилланис. В кожаных сумках он доставил из Рима три своих излюбленных полотна. По свидетельству секретаря кардинала Арагонского, навестившего его в Амбуазе, тут имелось «полотно, изображающее одну флорентийскую даму, написанную в натуральную величину по приказу почившего Джулиано Медичи» и два других полотна: «Святая Анна» и «Иоанн Креститель». К поясу мастера всегда был привязан альбом для набросков и во время перехода через Альпы он с увлечением заносил в него виды, представшие его взору: таяние снегов, горные реки, камнепады. Может, оттого, когда он добрался до приюта Сен-Жерве и присел перед очагом, раскрыв альбом с зарисовками, его озарило, что конец мира наступит в результате потопа.

Тут вдруг я осознал, что Господин Кларе пожирает меня глазами. Возникло неясное ощущение, что он желает насквозь прощупать меня и оценить, в состоянии ли я воспринять судьбоносные тайны, связанные с искусством, важной частицей которых он владел. Живость его речи была, видимо, предназначена для того чтобы ввести собеседника в эзотерический мир, в котором все тайное получает объяснение, а все явное становится тайным. Но Господин Кларе пока лишь изучал меня. Требовался еще не один сеанс при покровительственном отношении его сообщницы Сьюзи, чтобы певец с безвозвратно утерянным голосом, музыкальный чародей и невольный друг похитителя величайшего из шедевров всех времен, удостоил меня наконец рассказа об этом событии.

За окном хлестало как из ведра, мы слушали барабанную дробь, выбиваемую по стеклу каплями дождя, наблюдали за тем, как по нему текут струйки воды. Мне расхотелось уходить, потому как я чувствовал: Господин Кларе еще многого мне не сказал.

— Все настолько выигрывает в красоте, когда погружается наполовину в темноту, — будто в изнеможении выдохнул он. — Кроме того, время все меняет, даже оттенки прекрасного. Взгляни на «Джоконду», голубизна далей не могла не окислиться, разумеется, поверхность полотна была прежде более ослепительной, ярче были одежды. Ведь картина была полностью выполнена в голубых тонах, тогда как сегодня она отдает в зелень. Не изменилось разве что выражение лица героини: она по-прежнему загадочно улыбается и внимательно всматривается в зрителя. Чтобы разгадать тайну этого полотна, достаточно знать, что для его автора сфумато порой являлось стилем мышления. Леонардо непредсказуем, его не разгадать. Нужно ждать, чтобы он сам раскрыл тебе свою тайну. Ведь это он сказал: «Живопись — немая поэзия, а поэзия — слепая живопись». Помни об этом.

И тут Господин Кларе, которому, казалось, с таким трудом давались любые движения и который, скрючившись в своем кожаном кресле, строил из себя инвалида, с необычной энергией встал, расправил плечи, как бывало, когда на него обрушивались овации зала, и распахнул входную дверь. Ливень припустил с еще большей силой, дорожка сада была затоплена. Господином Кларе явно владела какая-то мысль, она читалась на его лице, не требуя объяснений: освещение никогда не бывает столь же прекрасным, как в дождливую погоду. Это напоминало мне фразу Уистлера [13] Уистлер, Джеймс Эббот Мак-Нейл (1834–1903) — американский художник и гравер. , которую я записал в свой дневник на зеленой спирали, куда заносил все понравившиеся мне мысли: «Венецию нужно видеть после дождя». Я отправился в путешествие тем же путем, что и Леонардо, но в воображении — под дождем, на осле, через Альпы, по горным хребтам и горловинам, обозревая вершины и провалы. Мы втроем — отсутствующий гений, бывший оперный певец и я, мечтательный ребенок, — пробивались вперед в необычном мире бурь, адских испарений и ангельских голосов, переговаривались на каком-то бредовом языке и, оторвавшись от бренной земли, наслаждались нечаемой нами бесконечной игрой вихревых потоков, льющихся из разверстых хлябей небесных, — этим грандиозным спектаклем, свершаемым посреди подверженных эрозии горных кряжей.

В тринадцать лет худшее не в том, чтобы обладать тайной, а в том, чтобы не иметь возможности доверить ее кому-либо. Тому уж три месяца, как я охвачен светлой грустью. Ослепившее меня событие случилось в последнее Рождество во время ночной службы в соборе Святого Дени в Амбуазе. Вся наша семья пела в хоре, стоя за алтарем, напротив первого ряда сидений, от которого нас отделяли большой позолоченный крест и высокое пламя свечей. Среди прихожан, сидящих в первом ряду, я и увидел ее: черные бархатные глаза, выделявшиеся на бледном лице в обрамлении капюшона из посеребренного меха, крутой лоб и рот, что спелая вишенка. Все, что было за ней, представлялось каким-то размытым, грандиозным и погруженным в чистоту религиозных песнопений. Орган в глубине центрального прохода возвещал о радостном событии, случившемся в полночь. После причастия я совсем перестал отводить взгляд от ее прикрытых век. А когда она наконец подняла на меня свой взор, я был наповал сражен лукавой добротой, сквозившей в ее чертах. Казалось, она благодарит Жизнедавца за встречу со мной. Мне тоже хотелось припасть к стопам Создателя, ведь я так давно воображал себе мгновение, когда мне наконец будет дано любить, так пылко ждал его, так призывал! Я стремился к привязанности, как голодный стремится утолить голод. Я пристально глядел на нее все то время, пока под своды старинного храма уносились звуки песнопения «Ангелы наших полей». Я все смотрел и смотрел на нее, желая запечатлеть ее образ в своей душе, вписать его в будущие воспоминания. Губы ее слегка шевелились, а глаза улыбались, когда она произносила слова, которых я ждал, которых я не мог расслышать, — слова клятвы, которым одним под силу служить повязкой для душевной раны. Месса подходила к концу, присутствующие вот-вот встанут и направятся к выходу. Как пробраться сквозь толпу, благоухающую рождественскими обещаниями в преддверие столь ожидаемого сочельника, и добраться до нее? И даже если бы мне удалось оказаться подле нее, что сказать, как осмелиться?

И потому я принял решение не двигаться и посвятить оставшееся время не тщетному преследованию, а сосредоточенному созерцанию, чтобы наглядеться впрок, как бы навеки. Она сделала тот же выбор. Продолжая стоять за своим стулом, она не сходила с места, хотя ее родители дошли уже до конца ряда и собирались двинуться по проходу. Ее руки покоились в муфте, голова была окружена нимбом из мягкого света, исходящего от того, кто знает, что любим, избран, отмечен. В ней не было испуга, напротив, безмятежным выражением лица она пыталась успокоить меня, обнадежить, уверить в своем полном приятии. В силу какого интуитивного прозрения она почувствовала, что наша любовь состоится? Я не знал ее имени, не имел ни малейшего представления о том, где она живет. Она могла приехать с семьей на Рождество к друзьям из другого департамента. Неужто судьба будет ко мне столь жестока и заставит дожидаться будущего Рождества, чтобы снова увидеть ее в праздничную полночь? И отчего женщина начинает излучать безмятежность, когда мужчина делает ее своей избранницей? Отчего на мою дикую и в то же время робкую просьбу она отвечает мне молча с такой учтивостью во взгляде? Будто обращается ко мне с ласковой речью. Но вот к нам направляется протоиерей амбуазского собора. Заплывшие черты лица, круглые глаза, нагрудник — старый младенец, да и только! С нарочитой величавостью несет он свое полное тело, облаченное в епитрахиль. За ним едва поспевает привратник. Он здоровается с моим отцом, от чего нам приходится задержаться. Тем временем серебряный капюшон удаляется. Обернется ли она? Нет. Позже я узнаю, что для нее все уже было решено. И мне она уже все сказала, без слов дав обещание. Теперь моя очередь мчаться вослед ее согласию, преодолевать стены, отпирать запертые двери, перепрыгивать через рвы с водой, окружающие замки, карабкаться по стенам башен, сдирая ногти о камни, чтобы добраться до оконной решетки, о которую она оперлась своими грациозными локоточками. О да, я желаю лишь этого, ничто более не удерживает меня в жизни. Все мое существо сосредоточилось на этом поиске ее. Предстоит Рождественская ночь, расцвеченная множеством огней. Значит, нужно одеться во что-то темное. Нельзя ничего никому говорить. Но ведь нужно отыскать ее. Как же мне исхитриться и без расспросов все разузнать? Прежде всего, надлежит кардинально изменить линию поведения: больше смотреть, меньше говорить, обучиться наполнять молчание содержанием и перестать плакать. Я более не один, она где-то поблизости, и даже если мне неведомо, где она этой ночью, я все равно вижу, как она танцует и резвится. Ведь она счастлива. Но самое невероятное, что ее счастье, это я. Как оправдать ее надежды, ее представления обо мне? Я изначально наделяю ее многими талантами в искусстве любить и быть любимой, ощущаю безмятежность, поселившуюся в ней с той минуты, как она узнала, что ее предпочли другим. Мой взгляд упал на нее, когда она поднималась с колен после причастия. Оказалось, что она чуточку выше меня ростом, и потому, хотя она по-прежнему смотрит на меня слегка сверху, кажется, что она смотрит снизу вверх, оттого, что уже влюблена. Отныне мне предстоит любить ее и направлять, и в голове у меня только одна мысль: бежать вслед за ней, куда ей вздумается. Я предчувствую: она взбалмошная и серьезная, и это смешение и чередование черт натуры и составляют ее неповторимое очарование. Мне нужна именно такая. Такой я хотел бы и сохранить ее. Она дала мне все, не проронив ни словечка. Решимость сдержать обещание, даже не произнося его вслух, переполняет меня.