Гонзаг Сен-Бри - Дитя да Винчи

Когда он запел романс, посвященный непорочной красоте Валентины, предварительно пояснив, что влюбленные встретились под крепостными стенами Амбуаза, я вдруг перепугался: а ну как он догадался, что я влюблен? Что то же сражен красотой незнакомки в этом королевском городе, облюбованном историей? Странный он все же тип, этот Господин Кларе — я еще не знаю имени своей возлюбленной, а он уже, кажется, разгадал, что творится в моем сердце. В пропетом им описании Валентины я просто-напросто узнал ту, которую искал:

Вновь завладев либретто, он принялся воздевать руки, словно один был целый хор:

Поразительное совпадение между моим собственным чувством, которое я пытался скрыть и точно таким же чувством, охватившим Рауля — героя оперы Мейербера. Да где! Именно в Амбуазе — это было уж слишком! Я испытывал блаженство, слушая, как Рауль де Нанжис, протестант, хриплым голосом Господина Кларе изъясняется в любви вместо меня:

Господина Кларе было уже не остановить. Ему страшно хотелось высказать все, что он думал по поводу этой оперы.

— После признания Валентины опера начинает по-настоящему брать за живое. Наличие в четвертом акте «Гугенотов» andante amoroso (каватины), которого ничто или почти ничто до того не предвещало, — воистину загадка. Как заметил Берлиоз, чтобы такое замыслить, недостаточно таланта: тут нужен гений! — Господин Кларе говорил точно заправский критик: — Следующая сцена происходит в замке Шенонсо…

Но у меня не достало духа прослушать всю оперу до конца в исполнении беззубого старика со скрипучим голосом, пребывающего в странно возбужденном состоянии. Во мне заговорило чувство — оно велело мне не выдавать его, не выказывать. И потому в тот момент, когда старик завел речь о дуэте Рауля де Нанжиса и герцога Неверского, я метнулся к двери — только меня и видели.

Это посещение хотя и развлекло меня, все же изрядно подпортило удовольствие, которое я испытывал. Оказывается, то, что мне мнилось неповторимым, уже было с такою же силой испытано кем-то другим, за несколько столетий до меня, накануне религиозных войн. Если моя любовь и являлась чем-то из ряда вон выходящим, сама наша встреча вовсе не была явлением исключительным. Неужто любовь уже на первых порах превратила меня в существо, до такой степени самонадеянное, что оно смеет думать, будто выпавшее на его долю чувство никогда дотоле не было испытано никем из смертных? Разве не следовало к тринадцати годам осознать: то, что представлялось единственным и неповторимым, происходило на свете бесчисленное количество раз, было многократно поставлено на сцене и, может быть, даже опошлено?

Зимний пеший поход в Амбуазский лес был семейной традицией, которой отдавали дань несколько раз в неделю. Когда мы отправлялись в него с отцом, темп брался военный, шаг был бодр и энергичен, ни ветер в лицо, ни затянутое облаками небо в расчет не принимались и не служили помехой. Узорочье окружающих нас веток и стволов напоминало переплетенье жилок на агатовых камнях. Вдали меж почерневших стволов и в просветах полян витала голубоватая дымка. Отец нередко приглашал пройтись с ним двух своих друзей — маркиза, придерживающегося монархических взглядов, и генерала-голлиста. Их разговоры не были пустой болтовней, это были целые экскурсы в историю, воспоминания о стратегических планах, военных кампаниях, баталиях. Всей грудью вдыхая наполненный влагой воздух, подставив лицо бледным солнечным лучам, ласкающим зеленый бархат мха на стволах деревьев, мы — трое старших сыновей — старались держать темп и не отставать, приходилось ли идти по широкой лесной дороге, по узкой тропе с выступающими корнями деревьев, или же продираться сквозь непролазную чащу, с легким скрипом ступая по сухой траве, припорошенной снежком. Мы ловили слова старших и дышали тем же воздухом, что и наши предки, древние галлы. Красноречие было исконным даром этого народа. Во времена Цезаря галльская аристократия жила в лесах, что не только доставляло ей удовольствие, но и обеспечивало безопасность. Леса были храмами с божествами, деревенские жители тех времен, следуя обычаю друидов, посвящали какое-нибудь прекрасное дерево Богу.

Дыша в такт шагу, мы открывали для себя священные леса и царящую в них храмовую атмосферу, подобную той, что исходит от ренессансных скульптур из слоновой кости и золота. Не понаслышке, не из одних только легенд знали мы, что эти недоступные для человека места заселены неким народцем, состоящим из множества разнородных существ — фавнов, лесовиков, сатиров, лесных божков, наяд, дриад, нимф, ундин. Они смертны, хотя и живут долго и обладают способностью провидеть, нападают на людей и вредят им. В Амбуазском лесу, состоящем по преимуществу из дуба, орешника и тиса — лучшего материала для изготовления лука и стрел, в неком подобии нефа нам порой попадалось ложе, над которым балдахином нависали ветви. Была ли то галлюцинация? Феи, эти роковые создания, способны на всевозможные метаморфозы ради достижения своих целей: то обернутся ланью, чтобы заманить охотника не робкого десятка, то воздвигнут величественные декорации, утром оказывающиеся переплетением корней вывороченных из земли стволов. Вот и это ложе — было ли оно местом ночлега феи? А может ведьмы, которая передвигается, оседлав метлу из дрока или кол из изгороди, и устраивает шабаш на редких полянках, чья почва покрывается от этого широкими кругами, которые называют «ведьмины кольца»? «Значит, не только в сказках, — думал я, идя по серебристой поляне, — герой превращает лошадь в принцессу». Я шел и оглядывался, стараясь разглядеть эльфа, нимфу, белую или зеленую даму. А вдруг я набреду на след знаменитого Пана, любящего шумные сборища дриад и нимф в образе молодых девушек? Я ощущал, как трепещет, пробиваясь сквозь листву, их женственность. А бывают еще гамадриады, тоже лесные нимфы, пленницы сердцевин деревьев. К ним лучше не приближаться, они способны довести смертного, что дал себя обольстить, до безумия. Достаточно было прочесть «Тристана и Изольду», чтобы проникнуться чувством страха, всегда сопутствующего любви:

«Скрытый в ветвях, король видел, как его племянник перескочил через острую изгородь. Тристан встал под деревом и принялся бросать в воду стружки и сучья. Но так как, бросая, он наклонился над ключом, то увидел образ короля, отраженный в воде. Ах, если бы мог он остановить мчавшиеся стружки! Но, увы, они быстро несутся по саду. Там, в женских покоях, Изольда следит за их появлением: она, несомненно, уже увидела их и спешит сюда. Да защитит Господь любящих!» [17] Жозеф Бедье. Роман о Тристане и Изольде. Пер. с фр. А. Веселовского. М., «Терра — Книжный клуб», 2004, с. 50.