Чимаманда Адичи - Лиловый цветок гибискуса

Дверь на террасу была наполовину открыта, и красноватый отсвет раннего рассвета понемногу просачивался в комнату. Я не стала включать свет и прижалась к стене возле двери.

Дедушка Ннукву сидел на низкой табуретке, сложив ноги треугольником. Слабый узел, скрепляющий его выцветшую голубую накидку, распустился, и она съехала с его бедер, свесившись на пол. Рядом стояла керосиновая лампа со слабо зажженным фитилем. Колышущееся пламя бросало топазовые блики на узкую террасу, на редкие седые волосы на груди дедушки Ннукву, на дряблую темную кожу его ног. Он наклонился, чтобы нарисовать на полу линию с помощью nzu [103] Белый мел ( игбо ). , который держал в руке, и заговорил, опустив голову. Казалось, он обращается к линии из белого мела на полу, казавшейся в утренних сумерках желтой. Он говорил с богами или с предками, и я вспомнила, как тетушка Ифеома рассказывала, что иногда эти два понятия переплетались и менялись местами.

— Чинеке! Благодарю тебя за это утро! Благодарю за то, что солнце всходит, — когда дедушка говорил, у него дрожала нижняя губа. Может, именно поэтому одно его слово перетекало в другое. Он снова наклонился, чтобы начертить линию, на этот раз резко и с суровой решимостью, из-за чего на его предплечьях закачались кожистые мешочки потерявших упругость мышц.

— Чинеке! Я никого не убивал, не отнимал ничьей земли, не прелюбодействовал, — он наклонился и начертил третью линию. Под ним скрипнула табуретка.

— Чинеке! Я желал другим добра. Я помогал тем, кто ничего не имел, той малостью, что могли отдать мои руки.

Где-то закричал петух, и пронзительный звук прозвучал неожиданно близко.

— Чинеке! Благослови меня. Позволь мне находить еду для моего живота. Благослови мою дочь Ифеому. Дай ей средств, чтобы заботиться о семье, — он приподнялся на табуретке, от чего его живот слегка обвис.

— Чинеке! Благослови моего сына Юджина. Да не затмится солнце его богатством. Сними проклятье, которое наслали на него.

Дедушка Ннукву наклонился и нарисовал еще одну черту. Я была поражена, что он молится за папу с той же искренней заботой, с которой молился о тетушке Ифеоме.

— Чинеке! Благослови детей моих детей. Пусть глаза твои отведут от них зло и направят их к добру.

Дедушка улыбался, когда говорил. В свете молодого солнца его зубы казались желтыми, как зерна молодой кукурузы.

— Чинеке! Дай добра тем, кто желает другим добра. И дай горя тем, кто желает другим горя.

И дедушка размашисто провел последнюю линию, самую длинную. Он закончил. Он встал, потянулся всем телом, которое выглядело как ствол дерева гамбари на нашем дворе, и на его рельефе заиграли блики золотистого света лампы. Даже старческие пятна на руках и ногах дедушки сияли. Я не отвела глаз, хоть смотреть на чужое обнаженное тело — это грех. Теперь складок на его животе поубавилось, и пупок спрятался среди них, как и положено. Между его ног свисал кокон, который казался гладким, свободным от морщин, покрывавших все его тело, как москитная сетка. Он поднял свою накидку и обернул ее вокруг пояса. Его соски напоминали две темные изюмины, спрятавшиеся в седых волосах на груди. Он все еще улыбался, когда я тихонько развернулась и ушла обратно в спальню. Дома я никогда не улыбалась после молитвы. У нас никто этого не делал.

После завтрака дедушка Ннукву вернулся на террасу и сел на свою табуретку, а Амака устроилась у его ног на синтетической циновке. Она размачивала дедушкины ступни в пластиковом тазу и аккуратно терла их пемзой. Потом смазала их вазелином. Дедушка Ннукву никогда не носил обуви в деревне. Он жаловался, что Амака сделает его ступни слишком мягкими и даже гладкие камни будут протыкать кожу. Но он не останавливал Амаку.

— Я нарисую дедушку здесь, в тени террасы, — сказала она, когда к ним присоединился Обиора. — Хочу написать блики солнца на его коже.

Вышла тетушка Ифеома, одетая в блузку и синюю накидку. Она собиралась с Обиорой на рынок, потому что он пересчитывал обменный курс быстрее банковского служащего с калькулятором.

— Камбили, я хочу, чтобы ты помогла мне с листьями ора, чтобы я могла сразу приготовить суп, когда мы вернемся.

— С листьями ора? — переспросила я, сглатывая комок.

— Да. Ты же знаешь, как их готовить?

— Нет, тетушка, — я с сожалением покачала головой.

— Тогда это сделает Амака, — сказала тетушка Ифеома. Она поправила свою накидку, туже завязав ее на боку.

— А почему? — взорвалась Амака. — Потому что богачи не готовят ора в своих кухнях? И есть она их тоже не будет?

Взгляд тетушки Ифеомы стал жестче, но она смотрела не на Аману. Она глядела на меня.

— О ginidi [104] Да в чем дело ( игбо ). , Камбили? У тебя что, нет рта? Ответь ей!

Я смотрела, как в саду осыпаются высохшие цветки агапантуса. Кротон шуршал листвой в утреннем ветерке.

— Не обязательно кричать, Амана, — наконец произнесла я. — Да, я не умею готовить листья ора, но ты можешь меня научить.

Я не знала, откуда во мне взялись эти спокойные слова. Я не хотела смотреть на Аману, чтобы не видеть ее хмурого лица, не хотела подталкивать ее к продолжению спора, потому что чувствовала, что не смогу его продолжать. Вдруг до меня донесся кудахчущий звук, и я даже подумала, что мне показалось. Когда я все-таки оглянулась на Аману, то увидела, что она действительно смеется.

— Так, значит, у тебя все-таки есть голос, Камбили, — сказала она.

Она показала мне, как готовить листья ора. В скользких светло-зеленых листьях прятались жесткие жилки, которые не становились мягче от приготовления, поэтому их надо было аккуратно вытащить. Я поставила поднос с овощами себе на колени и принялась за работу, извлекая жилки и складывая листья в миску у ног. Мне потребовалось чуть больше часа, но я закончила к приезду тетушки Ифеомы.

Она медлено вошла на террасу и опустилась на табуретку, обмахиваясь газетой. Струйки пота смыли нанесенную утром пудру, оставив две дорожки более темной кожи по обеим сторонам ее лица. Джаджа и Обиора притащили сумки с продуктами из машины, и тетушка попросила Джаджа достать ветку бананов.

— Амака, ka ? Как думаешь, сколько это стоит? — спросила тетушка.

Амака критически осмотрела ветку и только потом назвала цену. Тетушка Ифеома покачала головой и сказала, что бананы стоили на сорок найра больше.

— Что? За такую малость? — вскрикнула Амака.

— Торговцы говорят, что стало трудно привозить сюда продукты, потому что нет горючего и транспорт подорожал, о di egwu ! — вздохнула тетушка Ифеома.

Амака подняла бананы и пощупала пальцами, словно пытаясь решить для себя, почему они подорожали. Она понесла их на кухню как раз в тот момент, когда машина отца Амади въехала во двор и остановилась напротив квартиры. Солнечный луч упал на ее ветровое стекло и замерцал бликами. Отец Амади взлетел по ступеням террасы, держа свою сутану так, как невесты придерживают свадебное платье. Сначала он поприветствовал дедушку Ннукву и только потом обнял тетушку Ифеому и пожал руку мальчикам. Когда я протянула ему руку, чтобы он пожал и ее тоже, у меня задрожали губы.