Вацлав Михальский - Мир тесен

— Ты его отними от груди, он вон какой кабан, а ты как паутинка, — уговаривала её тётя Катя, — искусственно выкормим.

— Что вы! — пугалась Оля. — Только он меня на земле и держит.

Ей казалось: если она отнимет его от груди, то последние силы оставят её, и она умрёт. Оля была так слаба, что тётя Катя клала ребёнка к ней под бок: Оля не могла удержать сына в руках.

Всё приходилось в этот год делать тёте Кати: и за Олей ходить, и Борю нянчить, и хозяйство вести. Обе женщины с первых дней разговаривали с новорожденным вслух, им казалось, что он их прекрасно понимает, и это роднило их ещё больше.

— Ах, ты моя ласточка! Ах, ты моя умница! Глазоньки у тебя, как звёздочки, а твой отец — ирод, не хотел чтобы ты на свет божий появился, — причитала, бывало, над маленьким тётя Катя и приставала к Оле: — Да напиши ты ему, пусть приедет, посмотрит. Он как нашего Бореньку увидит — сразу душа дрогнет. Он же его, подлеца, вылитая копия. — И тётя Катя показывала на портрет Бориса, висевший над Олиной кроватью. — Вся твоя болезнь — по нём сухота, тоска тебя в постель уложила. Мы, бабы, народ такой — от любви чахнем и от любви же расцветаем. Сломи гордыню, ради дитя напиши. Опиши ему, какой он из себя, его сын, сколько весу, глазки какие, ручки, ножки, пожалостнее всё опиши. Глядишь, и дрогнет, своя кровь — она зовёт, она призовёт, своя кровь! Иначе я сама напишу, напишу в институт: уж его там разыщут.

— Я не разрешаю вам этого делать.

— Да ты знаешь, дура несчастная, его за такое дело и с комсомола выгонют, и с института или жениться заставят. Теперь все законы на стороне таких дур, как ты!

— Если мы с Борей вам надоели…

— Что ты мелешь? Как у тебя язык поворачивается! Надо же!

Только через год поднялась Оля на ноги.

Двадцать шестого мая был день рождения Ольги дочери тёти Кати. Все прошлые годы в день рождения своей дочери тётя Катя просыпалась засветло. А в эту ночь маленький Боря много капризничал и она заснула с ним далеко за полночь. Солнце стояло уже высоко в небе, когда тётя Катя вскочила с постели. Боря всё ещё спал. Оли не было дома, на столе тётя Катя нашла записку: «Мама, не беспокойся, я пошла на базар купить цветов. Поздравляю тебя и крепко целую! Твоя младшая дочь Оля». Прочла и запричитала, заголосила радостно и потрясённо:

— Доченька моя, светлая моя, вернулась! Сам господь бог тебя послал…

Боре исполнилось четыре года, когда с дальнего Севера к ним приехал в гости племянник тёти Кати Фёдор.

Приехал погостить и решил никуда не уезжать. Ему понравился город, с трёх сторон окруженный Азовским морем, с множеством заводов и фабрик, с тенистым старинным городским садом, со старинной каменной лестницей, спускавшейся к морю.

Женщины уступили Фёдору Олину комнату, питались вместе, словом, жили одной семьёй. Работал Фёдор на заводе мастером смены. Иногда его портреты появлялись то в городской, то в областной газетах. Тётя Катя этими портретами очень гордилась и бережно их хранила.

Прошло два года. Оля чувствовала, что Фёдор относится к ней так, как тётя Катя к иконе, которой перед венцом когда-то благословила её мать. Борю Фёдор задаривал игрушками, любил его, казалось, безмерно. Когда Фёдор только приехал, Боря спросил у тёти Кати:

— Ба, это не мой отец-ирод?

— Что ты, голубчик, — рассмеялась тётя Катя, — это мой племяш — твой дядя Федя.

Так и пошло с тех пор: дядя да дядя…

Фёдор был страстным книголюбом. Как-то он примчался домой такой счастливый, что тётя Катя, смеясь, спросила:

— «Москвича» по лотерее выиграл?

— Какой там «Москвич», нет вы посмотрите, посмотрите, что я тут достал! «Житие протопопа Аввакума!» Нет, вы послушайте, послушайте, — перебирая жёлтые страницы старой книги, восхищенно воскликнул Фёдор, — послушайте: «Мне под робят и под рухлядишко дали две клячи, а сам и протопопица брели пише, убивающие о лёд. Страна варварская, иноземцы не мирные: отстать от людей не смеем и за лошадьми идти не поспеем. Протопопица бедная бредёт, бредёт, да и повалится: скользко гораздо: в иную пору бредучи, повалилась, а иной томный же человек на неё набрёл, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: «Матушка государыня! Прости!» А протопопица: «Что ты, батько, меня задавил!» Я пришел. На меня бедная пиняет, говоря: «Долго ли мука сия, протопоп, будет?» И я говорю: «Марковна, до самой смерти». Она, вздохня, отвечала: «Добро, Петрович, ино ещё побредём». Ну, что? Каково, а? «Добро, Петрович, ино ещё побредём»…

Тётя Катя только и твердила Оле:

— Вышла бы, Оленька, за Федю замуж, я бы глаза спокойно закрыла, знала бы, что вы с Боренькой как за каменной стеной.

«Федя редкий человек», — всё чаще и чаще думала Оля. И когда, наконец, Федор решился сделать ей предложение, она ответила ему: «Да!» — она верила, что они будут счастливы.

Когда Федор сообщил тёте Кате, что их ссадили с поезда, что Боря заболел, тетя Катя, не мешкая, собралась в дорогу, в чужой город, о котором слышала только из рассказов Оли.

— Жив Боря? — первое, что спросила тетя Катя, когда Федор встретил ее на вокзале, и вздохнула облегченно: — Фу! Слава Богу! — Она вытерла покрывшееся крупными каплями пота лицо.

«Никогда не видел, чтоб на морозе лицо покрывалось такими крупными каплями пота, — подумал Фёдор, — как же ей про ногу сказать?..»

— Был бы только жив, был бы только жив, — твердила тётя Катя, выслушав Фёдора, — был бы только жив, и без ноги прожить можно, нога — не голова.

— Мам! — вскрикнула Оля, когда тётя Катя переступила порог палаты. — Мама! — И бросилась к ней на грудь.

— Ничего, доченька, ничего, радоваться надо, а не плакать, жив Боря остался, а всё остальное трын-трава, конский щавель!

Тётя Катя осталась у Бори в больнице. А ночью Фёдор отвёз Олю, первый раз ночевавшую в гостинице, в родильный дом. Утром, до срока, у неё родился второй сын.

Тётя Катя так ловко, с такой нежностью ухаживала за Борей, с таким терпением его кормила, так удобно, с шутками и прибаутками подкладывала под него судно, умела отвлечь мальчика от боли, рассказывала ему длинные-предлинные сказки, смешила, загадывала загадки. В ней было столько терпения, любви и сострадания, что лучшей сиделки для Бори было не сыскать. Борис это хорошо понимал, но присутствие старухи его сковывало, угнетало, он чувствовал, что она его ненавидит, и сам испытывал к ней острую неприязнь. «Я тута, Боренька, я тута!» — мысленно передразнивал он старуху. Борис всё свободное время проводил у сына в палате. Он выполнял малейшие желания Бори, ловил каждое его слово. Мальчик всё больше и больше привязывался к нему. Когда приходил Фёдор, Боря шептал отцу:

— Скажи, чтоб он ушел, я не поеду домой, я с тобой останусь!