Вацлав Михальский - Мир тесен

С тех пор, когда на него вдруг наваливается безотчетная тоска и жизнь кажется неудачной, стоит ему вспомнить Наденьку, как он сразу веселеет и в который раз благодарит проведение за то, что накануне свадьбы оно послало его с невестой в оперу. Иначе нарожала бы ему Наденька таких же усердных деток и радовалась вместе с ними его ошибкам.

Вечерело. У входа во двор мне встретился старик Юршов — почти двухметровый, синеглазый красавец в серой кепке, в черном полупальто, с палочкой в набрякшей венами руке.

— Мочевой пузырь! — загадочно сказал старик Юршов, останавливаясь передо мной. — Неправильно себя вели. Алкоголь — оно отражается прямо на корень и на мочевой пузырь. Я читал. Врачи не говорят, они не знают, а я читал. А сейчас не читаю — слепой почти, и забываю всё. Письмо пишу и адрес забываю. Всё от алкоголя — отражается прямо на корень и на мочевой пузырь. Оно не говорится, но понятно.

— Он в глаза мне посмотрит вни-ма-тельно… — запели ещё не очень пьяными жалостными голосами какие-то женщины в двухэтажном доме через дорогу.

— «Он уже не посмотрит… а ведь как смотрел когда-то… какой был мужчина!» — Я улыбнулся старику и сделал шаг в сторону.

— Как там в Москве, зашибаешь? — старик Юршов ловко щёлкнул восковым пальцем под горлом, обвисшим синюшной кожею, и молодой подлый огонь вспыхнул в его глазах.

— Всяко бывает.

— Молодец. Жми!

И когда теперь иду я — сутулый, с помятым лицом и остатками волос под шляпой, она встречается мне на улице — злая, загнанная, с плохо напудренным лицом; в одной её руке — полпуда картошки в розовой сетке, другой она тянет вертящегося по сторонам мальчишку от нелюбимого мужа.

Мы не узнаём друг друга.

Идут года, а я всё чаще вспоминаю площадь Святого Марка, дворец Дожей, девочку-венецианку…

Однажды вечером, среди праздной разноплемённой толпы, при звуках трёх маленьких оркестров, что играют на площади Святого Марка до самого утра, она продавала гравюры. Конечно, на этих гравюрах была Венеция — с её горбатыми каменными мостиками, чёрными гондолами, сувенирными лавками на мосту Риальто, тяжелыми порталами храмов. Когда я увидел девочку, сердце моё на мгновение остановилось. Сладостное и жуткое чувство стеснило дыхание. Венецианке было лет семнадцать, она была так красива, что казалась нереальной, как сама Венеция. Её высокую фигуру скрадывал чёрный шерстяной плащ с вырезами для рук, но угадывалась и высокая грудь, и тонкая талия, угадывалось, что тело её так же безупречно, как лицо — белое, нежное, с большими, лучистыми, как итальянская ночь, глазами и русыми волосами, привольно ниспадающими на покатые плечи. Когда она, с чуть надменной улыбкой беззащитной бедности, отвечала на однообразный вопрос «кванто косто?», припухшие губы приоткрывали оба ряда безукоризненно ровных белых зубов. «А под языком её сотовый мед» — вспомнил я из Песни Песней царя Соломона и спросил: «Кванто косто?» (Сколько стоит?)

— Кваттро миле.

— Кваттро миле! Четыре тысячи лир. Ого! У меня всего десять тысяч. — Я засмеялся. «Боже, до чего хороша!»

Мы поглядели в глаза друг другу без смущения, с чистым восторгом.

— Дуе миле! (Две тысячи) — сказала девочка, коснувшись моей руки углом гравюры. И тут я увидел обручальное кольцо на её пальце и заметил курчавого курносого парня с лоснящимся простоватым лицом. Парень стоял рядом, у мольберта, и, чтобы привлечь внимание покупателей, заученными штрихами рисовал хорошо освещенный собор Святого Марка. На его руке тоже желтело обручальное кольцо.

В десяти шагах маленький оркестр играл вальс Штрауса «Голубой Дунай» и кружились по брусчатке пары.

«А если пригласить её на вальс…»

— Дуе миле, — повторила девочка.

«Купить гравюрку, а потом пригласить…»

Но тут, пока я решался, нахлынула группа деловитых немецких туристов, оттеснила меня в сторону, стала громко разбирать достоинства гравюр. То и дело слышалось «гут», «гут».

«Какой, к черту, «гут», — подумал я, — обыкновенный ширпотреб, только итальянский. Ни одной живой детали! Гондольеры — в широкополых шляпах, в рубашках апаш, подпоясанных длинными кушаками. А настоящие-то они — в свитерках, с сигареткой в кулаке «для сугрева». Вот нарисовал бы такого: с сигареткой, В свитерке, ежащегося на сыром ветру, а не сувенирного, может быть, тогда я и купил бы за «дуе миле»… Зачем… зачем она за него вышла? Глупая!..» А оркестр всё играл «Голубой Дунай» и пары кружились на площади Святого Марка, которую когда-то назвал Наполеон лучшим танцевальным залом Европы, достойным того, чтобы куполом ему было само небо…

Идут года, а я всё чаще вспоминаю площадь Святого Марка, дворец Дожей, девочку венецианку…

Увидев красивую вещь, старый еврей Лейбо обычно говорил: «Я бы взял за неё столько-то рублей». Именно взял, а не дал.

Наш район старого рынка — район глухих переулков и залитых помоями чёрных тупиков — отличался тем, что низкие дома стояли здесь стена к стене и, вскочив на крышу одного дома, можно было пробежать до следующего квартала. Так мы и делали в детстве, когда играли в «казаки-разбойники».

Дед Лейбо жил в нашем дворе на двенадцать хозяев в глинобитной завалюшке с окном в потолке и занимался тем, что перепродавал на базаре всякую рухлядь, которую несли ему со всей округи те, что стеснялись продавать сами. Летом он ходил в синагогу в белом парусиновом костюме и белой кепке с пуговичкой. Он говорил «ларок», «майстер», «сентр», любил жаловаться на свои болезни и на то, что «цены падают» и «трудно копейку иметь».

В те времена я был очень подлым мальчиком: во главе двух-трёх товарищей залезал ночью на плоскую крышу, подбирался к окну в потолке его комнатки и мяукал так отчаянно-противно, как умел на всей улице только я один. А потом, когда у меня появился электрический фонарик «жучок», мне полюбилось светить спящему деду в лицо, хлестать комнатушку таким мгновенным лучом, чтобы и проснувшись, он не успевал сообразить, в чём дело. Комнатушка была голая, только на стене, над его кроватью, висело два больших портрета молодых мужчин в военной форме. Позднее я узнал, что это сыновья деда Лев и Давид, погибшие на фронте.

— Слухайте, вже силов моих нету, знова бомбежка мерещилась, знова Киёв, — говорил он поутру соседям, — и эти коты проклятые, спасенья нету, надо настоящее окно строить…

Пожалуй, дед Лейбо любил поговорить о своём будущем окне даже больше, чем о болезнях и деньгах. Помнится, что когда он говорил об этом окне, его карие глазки увлажнялись, кончик маленького носа краснел, он снимал очки и взволнованно протирал стекла полою парусинового пиджака.