Вацлав Михальский - Мир тесен

Осиянный мечтой, я выбивал могучую заливистую дробь. В порыве переломил обе палочки, и пришлось выстрогать новые. В тех местах, где у меня получалось особенно выразительно, Пальма восхищенно подвывала и шевелила хвостом. Ах, Пальма, как я был благодарен ей в эти минуты!

Полтора месяца оставалось до Нового года, и я верил в успех.

Всё это было в тёплом городе, где не бывает зимы.

Однажды, на уроке физкультуры, мы играли в лапту. Маленький ворсистый мяч попал ко мне в руки. Оглядываясь, Нора бежала от меня. Её золотая коса дразнила и билась о плечики форменного коричневого платья.

Я хладнокровно прицелился и, широко размахнувшись, с восторженной силой запустил литой мяч.

Нора схватилась обеими руками за голову и упала на бок. Край платья подвернулся, и я увидел тонкую ногу в чулке, стянутую выше колена широкой зеленоватой резинкой, розовый просвет и голубое.

Игра остановилась. Все побежали к ней. А я стоял и чувствовал сладостное облегчение во всём теле, и руки дрожали от любви, и я улыбался, улыбался…

Нору подняли. Большой круглый синяк вспух у неё над глазом. А я всё улыбался чему-то совсем непонятному, могучему и упоительному.

В стае девчонок, заплаканная, ушла Нора. А я улыбался…

— Петлов, лазве мозно так бить? — сказал шепелявый физрук.

— Можно, — сказал я.

— Дикаль! Хулиган! Дикаль! — закричал физрук.

А я ушёл домой, даже не взяв портфеля: разве можно было зайти в класс, где могла быть она?

Придя домой, я вошёл в сарай и, взяв инструмент, изо всей силы ударил его об пол. Звонкие трубки разлетелись по углам. Пришла Пальма, понюхала трубки и не осудила меня — она всегда понимала хозяина.

Больше я не возвращался в эту школу. Я слышал, как бабушка объясняла соседке, что, наверно, мне нужно «пересидеть» годик, выждать переходный возраст. И бабушка дала мне отпуск до следующей осени. Я был очень благодарен бабушке и со следующей осени стал благопристойным мальчиком, а потом — благопристойным юношей.

Но больше уже никогда и никого мне не хотелось так сильно ударить мячиком.

Родители уехали на мотоцикле встречать Новый год в город, а их оставили дома. Старому Ивану Ивановичу купили в сельпо поллитра, его правнуку, Петру Ивановичу, коробку конфет с голубой лентой, коту Фёдору ничего не купили. И уехали.

В комате было чисто и тепло, пахло сдобными пирогами и валерьянкой и ещё очень тонко и свежо хвоей — это в углу, на тумбочке, стояла маленькая елка, увешанная серебряным дождем. Петр Иванович, величаемый так прадедом за важность, сидел на разостланном посреди комнаты голубом стеганом одеяле и откручивал голову рыжему верблюду. Голова у верблюда была на резиновой пружине, и у Петра Ивановича не хватало силы её оторвать. Вокруг него по всему одеялу были разбросаны пузырьки из-под лекарств, десяток толстых и тонких книжек, розовый чернильный прибор с высохшими чернилами, раскрытая коробка конфет.

Кот Фёдор уже успел вылизать всю пролитую валерьянку и теперь хмельной, урча, катался по одеялу и ловил зубами свой хвост.

Прадед, Иван Иванович, склонив на грудь расчесанную к празднику бороду, сидел на голубом табурете у печки и тихонько посвистывал носом.

Неожиданно громко всхрапнув, Иван Иванович разбудил себя. Большими светлыми и странно пустыми глазами старик сначала поглядел на правнука и на кота, потом взгляд его поднялся к столу, накрытому для него заботливой невесткой, и, наконец, обратился к ходикам. Зелёные ходики на свежевыбеленной стене оттикивали последние часы старого года, сейчас они показывали половину девятого.

Старик поглядел на стол, на «Московскую», призывно мерцающую среди тарелок, накрытых белыми салфетками, и почувствовал, что у него нет больше сил бороться с дремотой и желанием…

— Можно бы подождать, да дитю спать время! — пробормотал он и, покачиваясь на усохших ногах, обутых в высокие цветные носки, подошёл к часам. Поддёрнул гирьку и обернулся к правнуку. Стоя на коленках, тот обеими руками держал Фёдора за уши и старался сесть на него верхом.

— Брощь кота мущить! — строго приказал Иван Иванович. — Пора праздновать!

Петр Иванович на секунду отвлекся от своего занятия, подняв прадедовски большие и светлые, но полные блеска глаза. Федор немедля воспользовался этим. Петр Иванович в последний миг пытался перехватить его пушистый темно-серый хвост, но опоздал — кот бросился под стол, а оттуда вспрыгнул на подоконник.

— Ма-а-а-а! — заревел обманутый Петр Иванович и тоже пополз под стол.

— Реви! Реви! Золотая слеза не выпадет! — утешил прадед.

Под столом было темно, и вдобавок мальчик никак не мог перелезть через поперечную перекладину, и поэтому заревел ещё громче. Прадед нагнулся, вытянул его из-под стола, посадил к себе на колени. Неожиданно увидев перед своими глазами накрытый стол, Петр Иванович смолк и позволил прадеду вставить себе в рот соску, болтавшуюся у него на груди на зелёной ленте в виде ордена.

Старик откупорил бутылку и налил маленький гранёный стаканчик.

— Ну-у-у! — почти грозно сказал он.

Фёдор прекратил умываться и почтителньо замер на подоконнике.

Петр Иванович выплюнул пустышку и потянулся испачканною чернилами рукою к бутылке.

— И откуда в тебе в такие лета стоко понятия! — ухмыльнулся прадед, подальше отставляя бутылку. — Старый годок, братец, проводим. Ты в этом году родился, и он всей твоей жизни главный и всего нашего роду козырный год, потому как опять же ты родился и вся наша фамилия дальше продвигаться будет, значит, путём тебя.

Петр Иванович самодовольно улыбнулся, словно понимал всё, что говорил прадед.

Иван Иванович по-молодецки, одним глотком, выпил водку.

— Фу-у-у! — подул перед собой, как на горячее. Наколол маленький огурчик, закусил. — Хороша-а! А, хороша-а!

Горячие токи разливались по его старому телу, будили медленную кровь.

В окошко с глухим шуршанием билась снежная замять и время от времени постукивала яблоневая ветка. От репродуктора, что на столбе у сельсовета, ветер доносил обрывки праздничной музыки. Старик выпил ещё стаканчик, стало совсем хорошо, молодо. Он почувствовал себя бодрым и веселым парнем на лугу…

— Восемьдесят четвертый годок! А? Слава богу, и руками и ногами владею! Стоко прожить при такой жизни — это тебе, Петр Иваныч, не шухры-мухры! Одних войнов скоко пережил, а? Пять штук!. Да хата два раза горела. Со всего роду сестёр, братьев, да и сынов один я остался. Спасибо, сынок мой последний, Егор, перед самой войной твоего отца произвёл на свет, а то бы и чего мы счас делали? — нежно гладя правнука по голове, говорил ему Иван Иванович.

Но скоро краткая хмельная бодрость обернулась тяжестью. Старик бормотал сиреневыми губами всё нескладнее и медленнее. Хотел ещё что-то сказать, но мысли его спутались и оборвались. Он склонил голову на плечо и уснул.