Натали Азуле - Тит Беренику не любил

— Если позволите, я вам кое-что расскажу.

Жана мутит от его кислого дыхания, он еле сдерживает тошноту.

— Когда я был маленький, в доме, где я жил, обрушилась крыша и все раздавила. Мне было всего пять лет, но с тех пор не проходит и дня, чтобы у меня перед глазами не возникали эти образы: моя разбитая кровать и прочее. Вокруг меня были одни руины, и сам я должен был погибнуть. Но уцелел по воле Господа. И жить могу только в Боге. Но главное не это. Главное — если бы я тогда умер, то умер бы в грехе.

— Как? Почему?

— Беда стряслась в Богоявление, а накануне я предавался обжорству.

— А-а! — Жан потрясен.

В рассказах Амона ему больше всего всегда нравились метаморфозы, настигающие людей. Как в мифах. Как в случае с Данаей и золотым дождем. Вот и сейчас ему уже представилось, как у худощавого Амона внезапно отрастает жирное брюхо.

— Но Бог меня пощадил. Я мог бы рассказать вам множество других историй.

— Знаю-знаю. Например, про святое терние, но эту я от вас уже слышал давно.

— Не дерзите!

— Прощу прощения.

В его собственной жизни Провидение никак себя не проявляло. С ним не случалось никаких метаморфоз, и Бога он пока не нашел. Он хочет ускользнуть от пронзительных черных Амоновых глаз и вдруг где-то слева натыкается взглядом на клубок шерсти с деревянными спицами. Чье это может быть добро?

— Тут еще кто-то есть?

— О чем это вы? — Амон сбит с толку.

— Я вон про то вязанье…

— Это единственный способ занять руки, оставляя свободным ум. Я вяжу и продолжаю, не отвлекаясь, читать Священное Писание.

— И что вы потом делаете с вещами, которые связали?

Но вопрос не в этом!

Жан снова закрывает глаза — пытается прогнать нелепую картинку. Действительно, не важно знать, как там Амон раздает беднякам плоды своих трудов, важно другое: понять, как может человек жить в подобном разладе с собой. У Жана, когда он пишет, руки и глаза, по крайней мере, действуют согласно. А тут… под сомкнутыми веками упрямо вырисовывается одно и то же: лекарь сидит, согнувшись над своим вязаньем, позвякивают спицы, мелькает грубая шерстяная нить, а глаза его не видят то, что делают руки. Все в Жане противится этому зрелищу: его бедный учитель, похожий одеянием на крестьянку, жмурится, предаваясь грезам о Божьем промысле. Он вскакивает и со всех ног бежит прочь. А вечером, когда маркиз стучится в дверь, он замирает и не отзывается, как будто его нет, — весь мир ему противен.

Несколько дней спустя к нему нежданно-негаданно явился Леметр и сказал, что вынужден на время покинуть аббатство, но потом непременно вернется. Пока же просит Жана хранить его книги.

— Книги — единственное, чем я дорожу, и я доверяю их вам. Я перенесу их сюда, в замок, чтобы они не отсырели, и поручаю вам, именно вам, заботиться о них, вы согласны? Расставьте миски с водой, чтобы мыши не погрызли их корешки. Время от времени протирайте от пыли.

Жан кивнул и спросил:

— А куда вы отправитесь?

— В Париж.

Пока Леметр объясняет, почему в городе ему будет спокойнее и проще сохранять свою веру, Жан сопоставляет его слова с развеселыми рассказами кузена. И облик Парижа двоится у него в голове. На минуту ему даже кажется, что Леметру наскучило быть отшельником и он задумал вернуться в свет.

— Давно хотел спросить вас, учитель… но все не мог решиться…

— О чем же?

— Ведь правда, вы могли бы сделать блестящую карьеру адвоката?

— Правда.

— Все признают за вами ораторский талант.

— Да.

— Говорят, когда вы выступали в суде, проповедники покидали свои кафедры.

— Положим, это преувеличение.

— Сам кардинал Ришелье имел на вас виды.

— И выказал потом свое недовольство.

— Так почему же?

— Что почему?

— Почему вы отказались от верной славы?

— Я ведь хотел не просто поменять одни честолюбивые помыслы на другие, а вовсе отказаться от честолюбия.

— Но это невозможно! — восклицает Жан.

— То, что люди зовут безумием, есть мудрость перед Богом, сын мой.

— И вы ни о чем не жалеете?

— Нет, сын мой. Ни о чем.

Лежа в постели, Жан повторяет в уме разговор: свои прямые, дерзкие вопросы, уверенные, исключающие всякое сомнение ответы учителя и, главное, эту волшебную приговорку «сын мой». Он, семнадцатилетний, под нее засыпает, точно ребенок, сосущий палец. С тех пор, проникшись важностью порученного дела, он тщательно следит за книгами. Леметр шлет ему письма: то сообщает о скором пополнении («Вам доставят сочинение великого Тацита. И помните: он был учеником Квинтилиана, как вы — моим»), а то, наоборот, велит прислать ему фолиант Цицерона.

Прошло несколько недель после отъезда Леметра, и в Пор-Рояль явился помощник прево, присланный королем, дабы проверить, не гнездится ли в монастыре крамола. Он осмотрел и обыскал все, вплоть до келий монахинь. Жан забился под стол и просидел там целый день, цепенея от каждого звука, ему казалось, что его найдут и уведут, в воображении он уже видел разоренный парк, вывороченные корни деревьев, забрызганные кровью стены фермы — жилища затворников. Он утыкается в Тацита. Видимо, жажда власти доводит людей до безумия, до неистовства. И он выводит на полях присланной учителем книги: «Furor» [32] Исступление, ярость (лат.). , «Roma/Amor». А вечером с облегчением узнает: помощник прево отбыл восвояси, не найдя ничего предосудительного: на ферме пусто, в кельях молятся монахини.

— Хорошо, что до наших замков не добрались, — сказал Жану маркиз, казавшийся нисколько не встревоженным. — Но что это с вами?

— Мне страшно.

— Да этот страх в вас прямо въелся! Какая скука.

— Увы, у меня не такой счастливый характер, как у вас.

— Мне надо кое-что сказать вам.

— Да?..

— Не здесь. Приходите вечером, после ужина, в Уединение.

— Не знаю…

— Приходите и все, — оборвал его маркиз.

И вот они сидят и глядят друг на друга. Над головой сияет лунный серп, и тени их почти равны, так что скрадывается семилетняя разница в возрасте. У маркиза, пожалуй, даже побольше. Исполинскими кажутся деревья, обступившие их. Жан задирает голову, но тотчас опускает — все кружится перед глазами. Маркиз его смятения не замечает и говорит:

— Я расскажу вам историю Дня окошка.

— Да я наизусть ее знаю. Вспомните: это первое, что рассказывают всем новичкам.

— Слышать-то вы слышали, да не так.

И, расхаживая по кругу, маркиз начинает рассказ.

— Мать Анжелику по-настоящему зовут Жаклиной. Она третья по старшинству из двадцати детей в семье. Отец и мать не слишком ее жаловали. Зато дедушка очень любил и, опасаясь за будущее внучки в лоне столь многочисленного семейства, определил в монастырь. В одиннадцать лет она стала послушницей, но жизнь в монастыре ей оказалась не по нраву. Слишком бойкой и… взбалмошной девочке.