Натали Азуле - Тит Беренику не любил

— Хватит! Тише! — испугался Тома.

Но Жан продолжает: «Глаза их долго и напряженно всматривались, словно они старались припомнить, не видели ли они где-нибудь друг друга и не знавали ль ранее».

Юноши сцепились неприязненными взглядами. У Жана перехватывает горло, но он читает дальше: «Потом, словно устыдившись происшедшего, они покраснели. И вдруг — думается, страсть проникла уже в их сердца, — они побледнели. Словом, в несколько мгновений выражение и цвет их лица менялись тысячу раз и взоры блуждали, обличая душевное потрясение».

— Вернемся. Это непристойно, — вымолвил Тома.

— У них от страсти побелели лица — будто деревья от удара молнии.

— Деревья от удара молнии чернеют.

— Но сначала белеют.

— Не думаю.

— По крайней мере, я их вижу так, — настаивает Жан.

Назад они шагают молча. Новая мысль забилась в голове у Жана: божьи дети дерутся и убивают друг друга за города и королевства, но они могут также с неодолимою силой друг к другу стремиться, как магнесийские камни.

Уже около самой школы Тома спросил:

— Вам стыдно, правда же?

— Ну да, — ответил Жан, чтобы он успокоился.

Через два дня Лансло нашел у Жана запрещенную книгу. «Роман! Роман!» — причитал он на весь коридор. Жану стало смешно, но он промолчал. Гелиодора у него изъяли, самого публично отчитали, а книгу было решено предать огню. И всех учеников созвали посмотреть.

Щеки Жана пылают. Шрам на лбу раскалился добела, точно кусок железа в горне, казалось, лицо вот-вот расплавится и потечет. Прямо напротив стоит Тома. Отблески пламени пляшут на его толстых румяных щеках. От этого жаркого мерцания исходит тепло и покой. Отныне Жан станет послушным, смиренным, любящим одного только Господа Бога. Никаких больше дерзостей и пререканий. Но в тот же вечер перед сном у него началась страшная рвота.

Он наклонился над тазом, который Амон поставил ему на постель. Дрожащий голос звучит гулко:

— Вот доказательство того, что душевное возбуждение переходит в телесное.

— Разумеется, греховное чтение чрезмерно вас разгорячило.

— Как любовь — героев романа.

— Это вздорный роман.

— Как вы думаете, может ли женщина краснеть или бледнеть от любви?

— Конечно, если это любовь к Богу.

— И лицо моей тетушки может вдруг стать пунцовым, как мак?

— От пылкой молитвы кровь приливает к щекам.

— А могут ли два создания божьих любить друг друга так же пылко?

— Этот пыл — лишь соблазн. Единственная истинная любовь — любовь к Господу Богу. Любить друг друга эти ваши двое могут только в Боге.

Жан обессиленно закрыл глаза. Прежде чем уснуть, он еще слышит, как ходит по комнате Амон, как звякают инструменты, которые он перекладывает, а слова Гелиодора постепенно меркнут. Бог даст ему силу забыть их совсем.

Прошла неделя, однако он не только не забыл их, но стал делать в тетрадях такие записи, которых не бывало прежде. Не рассуждения, не объяснения, а описания: пейзажа, изменчивого неба, лучезарного или мглистого солнца. Но лица и тела людей затрагивать не смел — не хватало Гелиодоровой дерзости. Он говорил лишь о погоде — ясной и ненастной.

Мало-помалу им завладевало желание писать, и гипотипоза теперь ни к чему — его ведь занимали не убийства и сражения, а цветущие долины, поля, сады, озера, птички.

— Не увлекайтесь воспеванием красот природы, не то уж слишком пристраститесь, — говорил ему Лансло.

Тогда Жан стал воспевать монастырскую тишину, уединение и благочестие, но педагоги разбранили и эти его сочинения. Они посовещались и вынесли совместное суждение: дело не в том, чему посвящены стихи, а в том, каковы они сами. Словом, лучше ему не посягать на поэзию. Лансло, желая отвратить его наверняка, безжалостно рубит:

— В поэзии вы не сильны.

Жан уязвлен, но скрывает обиду:

— Но это не поэзия, месье, это скорее живопись.

— Не играйте словами!

— Я не играю. Это просто наблюдения, мне нравится наблюдать.

Он сам не понял, до чего это верно. Несколько дней спустя он встретил в парке мальчика, тот сидел и держал на коленях раскрытую книгу. Это был новичок, настоящий красавец; Жан, кажется, его уже заприметил в извилистых коридорах замка Вомюрье [28] Это здание было построено близ Пор-Рояля в 1651–1652 годах герцогом Луи-Шарлем д’Альбером де Люином, близким к янсенизму. Там часто собирались Лансло, Паскаль, Леметр, бывал и молодой Расин. , куда его переселили. Он подходит поближе, видит гравюры в его книге.

— Я маркиз д’Альбер [29] Шарль-Оноре д’Альбер де Люин, сын упомянутого выше Луи-Шарля де Люина, учился в школе Пор-Рояля одновременно с Расином и был его другом. , — говорит новичок. — Знаете эту картину — с 1642 года она прославилась на весь свет?

— Наверняка не знаю.

— Ее написал тот голландский художник, который, как считается, лучше всех изображает темноту.

Жан наклоняется, глядит. Изумленно трясет головой. Люди на картине пробиваются к свету, идут, парят, выплывают из тьмы. Он неотрывно смотрит на гравюру, но мысли его о другом. О том, что где-то там, в чужих краях, люди творят, рисуют, пишут — свободно.

— Если не хотите неприятностей, лучше уберите эту книгу.

— Да я могу выписывать любые книги, и, вот увидите, мне ничего не будет, — хвастает маркиз.

И Жан решается — просит, с легкой заминкой, достать ему еще один экземпляр Гелиодора. Нехорошо, конечно, но что же остается делать, раз учителя противоречат сами себе: запрещают ему то, чему учат!

С тех пор они с новичком каждое утро вместе ходят от замка до школы, и тот рассказывает про свою семью: как сказочно они богаты, какие у них связи; а кроме того, говорит, что наслышан о Жане как о самом лучшем, самом умном и талантливом ученике. И Жан начинает ему доверять. Втайне от всех зовет его в свою комнату, сначала раз, другой, а там и каждый вечер, посвящает в свои дела: что читает и что переводит. Держится с ним как старший, как наставник, показывает разные приемы и хитрости, которые делают перевод лучше и точнее.

— Но вы же переводите не полностью?

— Все, что надо, тут есть.

— Я иногда перестаю вас понимать.

— Так и задумано, — усмехается Жан.

Своего рода негласный взаимообмен происходит между ними: у одного преимущество в знаниях, у другого — в высокородности; но превосходство Жана объяснимо семилетней разницей в годах, а то, чем владеет маркиз, не зависит от времени. Он это знает, и хоть жадно ловит каждое слово товарища, но неизменно сохраняет самодовольный вид и веру в то, что знатности талант положен от рождения.

Жан получил от юного маркиза свой греческий роман, новый экземпляр, хранит его в надежном тайнике, но каждую свободную минуту достает, читает, страницами выучивает наизусть, в оригинале или на французском, во всех имеющихся переводах и в своем собственном, который он все исправляет, переписывает, дополняет. Герои романа видят и любят друг друга, эти вещи для них неразрывны. «Чтобы пылко любить, надо видеть того, кого любишь, но как же тогда Бог, которого никто не видит?» — эта мысль неотступно преследует Жана. Вопросов, рассуждений множество, но главное — ему безумно интересно следить за приключениями персонажей, представлять себя на их месте. Учителя твердят: «Держитесь высокого, будьте взыскательны, не поддавайтесь соблазну театра и занимательных историй», — но Жан поддается, во-первых, в силу возраста, ему шестнадцать лет, но, главное, еще и потому, что все переживания героев, кажется ему, отражают истинные чувства, о которых с ним никто не хочет говорить. Дело кончилось тем, что дней десять спустя Лансло, заподозрив неладное, устроил Жану форменный допрос — нечистая совесть заставляла голос Жана трепетать — и строго его отчитал. Жан залился румянцем, а учитель приказал ему немедленно идти на исповедь.