Натали Азуле - Тит Беренику не любил

— О чем вы?

— Об этих ваших пташках и кристальных водах! Придумайте, бога ради, что-нибудь другое, — повторяет маркиз.

Однако Жану, сколько бы он ни искал, приходит в голову лишь вычитанное у других сочинителей, он собирает у них готовые образы и фигуры речи, а не изобретает их сам. Зато, по крайней мере, говорит о том, что ему в самом деле дорого, — о парке, некогда таком унылом, с которым Амон сотворил чудеса.

Но и на это маркиз лишь зевает. Однажды вечером Жан наконец решился возразить: во-первых, ему надо упражняться, а во-вторых, не для того он пишет, чтобы угодить маркизу.

— Упражняться — зачем? Кому нужны все эти оды?

— Не знаю, но мне нравится смотреть, как проза превращается в стихи.

— Если поэзия только в этом и состоит, то грош ей цена.

Жан озадаченно молчит. Потом пытается растолковать маркизу:

— Вот посудите сами: что я сначала написал? Сон или явь этот парк. А что получилось в стихах?

— Ну ладно, — вяло говорит маркиз.

Но Жану все равно. За неделю он сочиняет целых шесть од одну за другой. И все о красотах природы. Пусть приятелю скучно, зато интересно ему самому. За что бы он ни взялся, куда бы ни посмотрел, сами собой приходят рифмы, слагаются стихи. Он уснащает ими каждое письмо, и даже встречи с тетушкой превращаются в рифмованные, мелодичные беседы. Тетушка улыбается этим шуточкам, но каждый раз наказывает Жану быть серьезным и чтить Господа Бога.

— Я с превеликим удовольствием воспеваю Господа, — отвечает ей Жан.

— А я вам не об удовольствии толкую, а о почитании, дитя мое!

Но строгие, холодные слова из-за решетчатой дверцы уже не действуют на Жана так, как прежде. И только он выходит из комнаты свиданий, как в голове у него снова пляшут рифмы.

Маркизу надоело, что Жан пренебрегает им ради кузена Антуана, и как-то раз он стянул и тайком прочитал одно из его писем. Там только и говорилось, что о Париже, о прогулках в разные места да о запретных книжках — кузен их пересказывал весьма занятно. Маркиз куда младше и не может тягаться с парижанином, влияние того на Жана куда весомее, а значит, надо изыскать какой-нибудь иной способ привлечь внимание друга.

Это отрывок из «Георгию» [31] Стихи 232–241. Здесь и далее перевод с латыни С. Шервинского. Вергилия, который Лансло прочел им как-то утром. Жана потряс «черный песок».

— Вот запустите-ка в наш парк быка! — смеясь, подначивает его маркиз.

— Это будет неправдоподобно, — сухо отвечает Жан.

— Да, но забавно.

— Стихи должны иметь какой-то смысл. Что делать тут у нас быку?

— Наверняка в нем имеют потребность коровы.

— Это такая потребность, о которой нельзя говорить.

— Но Вергилий же говорит…

Учитель объяснил, что у Вергилия были на то основания: он восхвалял труд земледельца, чтобы воспламенить римскую доблесть. И Жан вдруг усомнился, стоит ли ему и дальше прислушиваться к мнению чересчур самоуверенного юнца. Он помрачнел и резко попросил маркиза оставить его одного.

— Хорошо, я уйду, но обещайте, что завтра прочитаете мне свою оду быку!

Несколько часов подряд Жан скребет пером, зачеркивает и опять пытается вообразить, хоть это и нелепо, что будет, если в их аббатство забредет огромный разъяренный бык. Но ничего хорошего в голову не приходит. Наутро он не решается посмотреть в глаза маркизу. Так проходят три дня.

Наконец, после четырех бессонных ночей, у него что-то получилось. После обеда он подзывает маркиза и нетвердым голосом читает:

— Ужасно! — говорит маркиз. — Птички и те были лучше! Вам не хватает действия.

— Надоели вы мне, — отмахивается Жан. — Попробуйте сами!

— Вы бы хотели, чтобы я, как вы, заделался поэтом?

— О нет!

— Наверное, идея с быком была неудачной, предмет слишком груб.

Жана эти слова утешают. Но в тот же вечер на другой странице «Георгик» ему попадаются строки:

И он понимает: Вергилий нисколько не груб. И решает отныне не показывать оды маркизу, а приберегать их для писем кузену. Это не значит, что они с кузеном не будут больше изощряться в искусстве беседы — ведь тут от Жана требуется не просто отвечать на вопросы, но подбирать и расставлять слова, как будто это стрелы, способные жестоко ранить, но, если их чередовать и выпускать умело, становящиеся безобидней легких пузырей. Все чаще в письмах кузена мелькают галантные имена, которые присваиваются парижским дамам, говорится о вкусе света к острословию и пасторалям. Рассказывается о домах, где мужчины с женщинами вместе засиживаются и пируют до глубокой ночи и где никто ни разу не помянет Господа. О столичных улочках, салонах и особняках. Мало-помалу Жан пытается вставлять все это в собственные тайные сочинения. И иной раз ему приходится внезапно выходить из класса — так сильно кружится голова.

— Что с вами? — беспокоится Амон.

— Не знаю, может, это оттого, что я слишком много рифмую.

— Так все и говорят о вас. Послушайте своих учителей, возвращайтесь к строгому, логичному мышлению.

— Я хотел бы поехать жить в Париж.

Лекарь рукой упирается в стену.

— Сначала тяготишься каким-то местом, а там уж и дела становятся в тягость, — говорит он. — Живите в Боге.

И, капнув на влажную тряпицу какой-то пахучей жидкости, склоняется и прикладывает ее ко лбу Жана.

— Меня частенько тянет удалиться в молитвенный затвор, более строгий, чем здесь.

Жан помрачнел. Без Амона он пропадет. Он обидел учителя и пытался, закрыв глаза, понять его боль, сопоставив ее со своею. Но раскаяние не прибавило сочувствия к лекарю. Впервые за все время Жан увидел его просто-напросто иссохшим стариком, который ест только хлеб из отрубей — корм для собак — и пьет только воду, а все, что полагается ему, отдает беднякам. Пусть идет куда хочет: хоть к траппистам, хоть к черту! А он, Жан, поедет в Париж. Амон его злости не чувствует. И еще минуту держит руку с растопыренными, чуть дрожащими пальцами над его лицом.