Натали Азуле - Тит Беренику не любил

— Вот послушайте стих из Овидия: «Servare potui, perdere an possim rogas».

— Кто может сохранить, может и погубить: я тебя сохранила, значит, могу погубить, — переводит один ученик.

Жан чуть не рассмеялся — так плох перевод.

— Верно, но вы не передали емкости стиха, — говорит Леметр.

— Коль я тебя спасла, смогу и погубить, — предлагает Жан.

Тот ученик не согласен:

— Этого мало, слишком коротко!

— Нет, тут всё есть, — вступается учитель. — Поэзия и безупречная логика. Логикой и прекрасна поэзия.

Ученик ищет поддержки товарищей, но не находит — кто посмеет перечить учителю!

— Откуда этот стих? — спрашивает Жан.

— Из единственной трагедии Овидия [26] «Медея». .

— И нам дозволено ее читать?

— Нет, — говорит учитель. — Она утеряна, остался только этот стих.

Жан ошарашен всем: тем, что учитель выбрал именно такой пример; что сочинение великого поэта утерялось и что остался только этот стих. Он пишет о своем недоумении в толстую тетрадь, куда привык, с тех пор как начал жить в отдельной комнате, записывать то, что пришло на ум за целый день. Как правило, это касается уроков, но есть тут и другие записи, не относящиеся к делу, вольные, способные смутить сторонний глаз, как вид неприбранной постели. В этих заметках, отклоняясь от юриспруденции, он рассуждает о Вергилии, Плутархе, Таците, трактует их, как если бы то были христианские авторы, с точки зрения благодати и веры, не заботясь о сообразности. Научили его препарировать, вот он и препарирует, но не просто выносит суждение, а почти что невольно нанизывает фразу за фразой.

От страницы к странице он меняет язык, переходит с латыни на греческий, часто сам того не замечая. Теперь, благодаря Лансло, он изучил еще и итальянский и испанский. Никто, кроме него, не владеет пятью языками. Все они в нем, все живые, он стирает границы по собственному произволу и устанавливает новую географию. Грудь горделиво раздается вширь, не то что у товарищей по классу, вмещает куда больше звуков — он уловил их и освоил, — отражает куда больше голосов. Читая или декламируя, он чувствует, как ходят ребра, грудная клетка мерно поднимается и опускается, в ней виток за витком наворачивается спираль многоязыкой Вавилонской башни, которая растет, не порождая хаоса. Другие собираются по вечерам и, склонившись над картой, водят деревянной указкой по горам и морям. А Жан, хоть иногда бывает тут же, рядом с ними, но уходит с головой в свои тетради, предпочитая плавать в одиночку и управлять ковчегом, где нашли пристанище величайшие древние авторы.

Однажды утром, без предупреждения, всем выдали новые перья. Серые, железные. Расхаживая между партами, учитель объяснял:

— Хотя они и не такие гибкие, как гусиные, зато будут дольше служить и лучше писать.

Ученики рассматривают перья, не решаясь окунуть в чернила, и только Жан, недолго думая, пускает свое в ход. Перо дерет бумагу, но пальцы с ним быстро справляются, оно перестает цеплять, становится послушным. Когда другие наконец решаются начать писать, он уже успевает добраться до второй половины страницы. Таким железным килем он сможет бороздить самые бурные воды.

Для развития и упражнения памяти в школе устраивают состязания чтецов. Жан запоминает легко, но в число лучших не входит. Собственная память представляется ему странной губкой, неспособной выжать из себя все, что впитала.

Однажды утром, сославшись на сильную боль в горле, он пошел к Амону — просить совета.

— Ничего страшного нет, — сказал лекарь, осмотрев его горло.

— На самом деле, я хотел спросить…

— Что же?

— Про память… как можно ее укрепить?

— Учите наизусть, читайте и читайте, тренируйте память, как мышцу.

— Вы сами так и поступали?

— Да. Учил, читал и слушал, очень много слушал. Чего только не рассказывают врачам — вы и представить себе не можете!

— Зачем же это все запоминать?

— Затем, что все эти истории служат мне доказательством того, что Господь расточает свои дары и благодать на ничтожных людей.

Из кабинета медика Жан вылетел, словно на крыльях. Природа распределяет свои милости неравномерно. В его организме некоторые части имеют преимущество перед другими, и именно они сулят большое будущее. Завоевать победу, славу может память. Если пол — это что-то, о чем и говорить нельзя, то на память никаких запретов нет. Веселый, бодрый, он прибежал в свою спальню. Отныне его стихией станет память.

Азартный дух соперничества не совсем отвечает серьезному тону, который задают учителя, но они не препятствуют детям. И Жан не брезгует этой забавой, день ото дня он выступает все успешнее и постепенно входит в число лучших.

Лансло недавно разработал метод изучения греческого языка, использующий новых авторов — Софокла и Еврипида, например. Говорят, он единственный, кто непосредственно знаком с их творениями. А еще говорят, это вещи опасные, поскольку в них рассказывается о людских пороках и непомерной гордыне, причем каким-то очень пестрым языком, способным передать и самое возвышенное, и самое пошлое. В трагических монологах героев упоминаются кровь, тело, легкие. И это звучит еще резче, чем у Овидия, потому что обращено прямо к вам, с театральной сцены. Учитель все подобные места читает размеренным, спокойным голосом и каждый раз замечает, что это образы, фигуры речи, но Жан угадывает за словами трепещущую плоть, горячее дыхание, неумолимую игру телесных соков.

Он поступает, как обычно: заучивает, декламирует, все дольше, все выразительнее, и раз за разом выходит победителем из всех соревнований: в классе и за его стенами. Однако через несколько недель он устает. Чужие голоса и интонации ему мешают, не дают, как он хочет, остаться наедине с этими новыми текстами. Даже от главного соперника и друга, Тома, он отстраняется, уходит в лес, один. Бродит вокруг пруда или сидит на берегу. Читает вновь и вновь, на разные лады. Слова совсем простые, безыскусные, но гремят у него в голове, рокочут громом, и огненными зигзагами вспыхивают страсти людей и богов. Не говоря уж о ярости женщин. Все, что Жану известно о женщинах: у них белая кожа, нежные благословляющие голоса, они закутаны в шелковые балахоны, — неистовые Антигона, Электра, Иокаста поражают его еще больше, чем царица Дидона. Он попадает с ними в другой климат, в другие широты, к другой расе. Даже деревья в этом новом мире могли бы завопить.

Случается, в этих укромных местах его иногда застигает Тома.

— Запрещенная книга, смотрите!

Жан, сидевший под дубом, вздрагивает от неожиданности. Поднимает глаза на приятеля, но утыкается взглядом в коричневый томик у него в руках.

— Покажите!

Он выхватывает книгу, листает, читает вслух: «Лишь взглянула друг на друга молодая чета, так и влюбилась; души их с первой встречи познали свое родство и устремились друг к другу, как к достойному и сходному» [27] Гелиодор. Эфиопика, III. Перевод А. Егунова. .