Натали Азуле - Тит Беренику не любил

— Важно другое, — говорит учитель, — приблизиться к древним, перенять у них все, что можно, рассмотреть изнутри, распотрошить их тексты. Таким вот образом мы формируем свой язык. А теперь обратимся к известной цитате: «Ibant obscure sola sub nocte per umbram» [17] Вергилий. Энеида, VI, 268. В переводе С. Ошерова: «Шли незримо они одинокою ночью сквозь тени». .

Жан подумал и предложил звонким голосом:

— Они шли, одинокие, через темную ночь.

— Нет. Неточно. Вергилий говорит другое.

Жан перечитывает — дважды вслух, раз десять про себя. Он видит скользящие тени, фигуры во тьме.

— Они шагали сквозь мглу, темные в одинокой ночи, — произносит учитель.

Вообразить одинокую ночь Жан не в силах. Какая-то такая темнота, вбирающая все людское одиночество… нет, слишком смутно, неопределенно. Чтобы отвлечь усталый мозг, он считает слова: на латыни их меньше. И почему во французском приходится быть многословнее? Разве нельзя достигнуть той же емкой густоты? Он делает еще одну попытку:

— Темные, шли они одинокой ночью.

Слов еще меньше, совсем хорошо, хотя по-прежнему не очень ясен смысл и неувязка с прилагательными. Жан снова и снова твердит про себя эту фразу. Она, пожалуй, угловатая: сверкает, как алмаз, но нет в ней прозрачности чистой воды.

Учитель, помолчав, кивает, улыбается:

— Вот это точно.

— Но это же бессмыслица, — возражает кто-то из учеников. — Что значит «одинокой ночью»?

Жан не спорит и не объясняет. Сам знает: чтобы дойти до такой фразы, ему пришлось пожертвовать частицей логики и положиться только на гармонию, созвучие слогов. У перевода, понял он, слишком много исходных задач, и переводчик поступает подобно геометру: задавшись целью провести окружность через четыре произвольные точки, тот включит в нее только три, а к четвертой по возможности приблизится. Но Жан дает себе зарок когда-нибудь научиться включать все четыре.

К концу урока отчаяние настолько выстудило класс, что Жан едва нашел в себе силы шепнуть Лансло: окончательно мертвый язык вряд ли доставил бы столько мороки и вызвал столько разнотолков.

— Напротив: дело в живости французского, который развернул перед латынью весь веер разных вариантов. Запомните это. Берите из латыни все, что вам приглянется, не каменейте перед ней, черпайте полными горстями.

Вот это Жану по душе. Он любит, когда языки тайком перемигиваются, вступают в неосязаемые, невидимые глазу и непереводимые диалоги. Когда притоки основного русла скрыты. А больше всего ему нравится тот дерзкий дух, далекий от благоговейности, который Лансло впускает в класс.

Однажды утром объявляют, что сестры наконец вернулись в монастырь. После обеда Жан сбегает вниз по длинной лестнице. Белые рясы порхают вдоль стен и по каменным плитам — Жан едва не ослеп. Складки холста и монастырские колонны сливаются друг с другом. Он решил бы, что все это ему мерещится, если бы не ярко-красные кресты на белых скапуляриях. Значит, это не сон, они здесь.

Но тетушку он разглядеть не смог. Да и как бы он ее узнал? Вскоре она сама позвала его. Его нетерпеливый шаг нарушил тишину безлюдной комнаты свиданий, но он сейчас же понял: тех счастливых минут, когда он приникал к ней и волосы их перемешивались, уже больше не будет, — понял и присмирел. Однако голос у нее не изменился. Она расспрашивает, как он учится, хочет знать все подробности, заклинает его слушаться во всем учителей. А ему хотелось бы, чтобы этот словесный поток вдруг прервался, ее голос пресекся и только немо шевелились губы, но нежность в ней запрятана куда-то далеко, как волосы, укрытые чепцом. И спрашивать, что тогда, при прощании, она беззвучно прошептала, Жан передумал.

Он хвастается шрамом, рассказывает, как сражался за своего короля. Короли приходят и уходят, а Господь пребудет вечно, говорит она в ответ. Она права, но Жану нравится, что всем огромным королевством управляет мальчик, почти его ровесник. Это иллюзия, возражает монахиня, королевского в молодом короле ничего, кроме слова «король», — откуда ей знать о пристрастии Жана к словам! Она смотрит приветливо, но этот взгляд не может ни погладить, ни обнять, для Жана этот взгляд — как гвоздь, вбитый в сердце.

Монахини и воспитанницы женской школы никогда не поднимаются, а школьники не сходят вниз. Два разделенных мира — братьев и сестер, взрослеющих порознь. Жан как-то раз спросил, можно ли вообще называть живущих здесь, в лощине, мальчиками и девочками? Все они прежде всего дети Божьи, ответил, помолчав, учитель.

Но о монахинях Жан слышал от Амона ужасные вещи. Они все время проливают кровь, как Иисус, по-настоящему, например, по четвергам, во время вечерней церемонии кровавого раскаяния [18] По четвергам монахини Пор-Рояля проводили эту церемонию в память о молитве Христа в Гефсиманском саду «до кровавого пота». , или при кровопусканиях, которым часто предаются. Но прежде всего это тайная девственная кровь, что изливается каждый месяц. Жан потрясен услышанным. Он предпочел бы, чтобы лекарь остановился на сказанном и ничего не добавлял.

Но Амон продолжает:

— Слава дев Пор-Рояля, этих мудрых сестер, восходит к крови Христовой.

— Не понимаю.

— Господь в произволении своем, превосходящем наше разумение, наделил их кровоточивым даром. Дал им, в отличие от нас, познавать каждый месяц, что значит исходить кровью.

Жан ошеломлен. Прежде смотревший на монахинь как на хрупкие создания, теперь он видит их совсем иначе. Они достигли такой прочной связи с Богом, с которой не сравнятся ни молитва, ни познание. И каждый раз, завидев издали их алые кресты, он словно чует запах крови. Старается изгнать из своей памяти телесный образ тетушки, забыть, что у нее есть ноги, и сохранить одно лицо. А ночью ему снится, будто бы к нему подходит Амон, держа ланцет. Он обнажает ему руку, нащупывает вену, надрезает, улыбаясь, и хохочет, увидев, что кровь Жана бела, как молоко.

Когда Жану исполняется четырнадцать, семья принимает решение отдать его в коллеж Бовэ, что в тридцати километрах от аббатства. Таково, говорят ему, желание родных, а они хотят дать ему все самое лучшее. Но Жану лучше всего тут. Он скрепя сердце повинуется, подозревая, что его наказывают за дерзость на уроках и вне класса. Горше всего расставаться даже не с тетушкой, а с Амоном — привязанность и ласка, понял он, могут переноситься с одного человека на другого.

В Бовэ и спальни попросторнее, и не так сыро в корпусах, но Жан тоскует по своим учителям, деревьям, по Амону, по мелькающим вдали красным скапуляриям. Чтобы утешиться, он с еще большим пылом погружается в Вергилия. Здесь меньше строгостей — достаточно сказать, что занимаешься латынью, чтобы тебя оставили в покое. А уж какой ты изучаешь текст — никто вникать не станет.