Натали Азуле - Тит Беренику не любил

Амон — единственный мужчина, которому позволено переступать порог монастыря. На зависть Жану. Так же как в детстве, он отлучается без спроса, сбегает по ступеням и смотрит, притаившись в уголке. Иногда приходится долго ждать, пока мелькнет хоть одна фигура в белом, в другой раз, напротив, монахинь полон двор. Снуют туда-сюда, стоят, о чем-то разговаривают, поднимают глаза к небу, к ним присоединяются другие, они то собираются, то вновь расходятся. Он ловит каждое движение, зорко следит, как сестры обнимаются, а кое-кто нет-нет и засмеется. Говорят, их тут около сотни. Случается ли им, как Дидоне, оплакивать то, что они потеряли: прежнюю жизнь, семью… ни о каких иных утратах Жан не смеет помыслить. Но, не в пример Дидоне, у них есть Бог. Бог унимает все печали, подобно тому как рыхлая земля способна впитать все слезы мира. Несчастная Дидона — в Боге она бы не печалилась так страшно.

— Что за недуг терзает царицу Дидону? — спросил однажды Жан у тетушки.

— Об этом я не знаю ничего, — твердо ответила она.

Он ей поверил и отныне понимал: вопросы, которыми он одержим, ей неведомы. О том же он спросил Амона:

— Что за недуг терзает царицу Дидону?

— Недуг, о котором вам незачем знать и которого не существует, с тех пор как явился Спаситель.

В тот день лекарь рассказал Жану о том, что произошло в его отсутствие, о случае с малолетней Маргаритой [24] Событие, о котором идет речь, произошло 24 марта 1656 года. , — у нее в уголке глаза образовалась плотная зловонная опухоль величиной с орешек, которая причиняла больной сильную боль, вызывала жар и лечению не поддавалась.

— Тогда мы решили прибегнуть к святыне — шипу от Тернового венца. Хирурги приложили его к слезному каналу. Не прошло и нескольких часов, как боли исчезли. Мы выждали неделю, прежде чем окончательно удостовериться, но трубить об успехе не стали. А могли бы, ведь девочка — племянница великого Паскаля.

— В Бовэ, — вскользь вставил Жан, — об этом даже не слыхали.

— Это могло бы привести в замешательство короля, — продолжал Амон, — но тем не менее мы обнародовали свидетельства.

— Чьи свидетельства?

— Тех, кто подтверждает божественное исцеление.

— И чьей рукой они подписаны?

— Рукой Господней.

— А не вашей?

— Говорю вам, руку приложил Господь.

Жан поражен. Выходит, имеются письменные доказательства того, что Господь всемогущ. Они изложены пером на веленевой бумаге. Бог существует. Бог творит чудеса. Бог выше всех наук, Он владыка всех знаний. Бог выше короля Франции. Но главное, Бог может писать. Жана бросает то в жар, то в холод. Теперь, когда он пишет в тетради, кончик пера затвердевает и протыкает бумагу, как терновый шип тоненькую кожу.

Амон рассказывает Жану о Божьих чудесах, а между тем о нем самом все упорнее ходят недобрые слухи. Теперь войти в монастырь он может лишь в сопровождении сестры-привратницы, а в парке Жан все чаще замечает стражников. Есть опасения, что Амон затевает смуту против короля. Жан за него тревожится. А уж когда становится совсем невмочь, он просится к тетушке. Ее круглое лицо, точно полная луна, купающаяся в море Божьей любви, белеет в полумраке комнаты свиданий. «Нам завидуют, — сказала она однажды, — потому что среди нас такие великие умы. Нас окружают враги, вы должны благодарить Бога за то, что вы здесь, и ценить такую удачу, боюсь, этому скоро придет конец».

Ее слова еще больше растревожили Жана, зачем только она это сказала! Он чем-то ей не угодил или ей стыдно за него? Кто же так ненавидит аббатство? Он поднимается к ферме, и ему кажется, что он идет против своей тоски, точно против течения, вокруг его ног обвиваются цепкие колючие плети, буйные побеги беды. Пусть ему запрещают читать, что он хочет, но здесь его семья, его сердце, его место на земле. Он клянет теткины мрачные пророчества и острый, едкий запах, каким повеяло от ее кожи, когда она приникла к решетке, запах кислого хлеба.

К счастью, в его жизни появилась новая книга и отвлекла его от страхов. «Наставление оратору» Квинтилиана. Эти несколько томов ему дал Леметр, он бережно, благоговейно открывает их. Волнуется при мысли, что касается той же бумаги, переворачивает те же страницы, которых касался учитель и на которых словно отпечатались его взгляд и взгляды всех прежних читателей. Судья должен умело убеждать, приводить доказательства, но должен также и воздействовать на чувства публики.

Каждый совет Квинтилиана помогает проникать в человеческий мозг и находить в его извилинах потаенные мысли, неявные намерения, скрытые мотивы. Такого Жан не ожидал. Наставление юристам научит его не только элоквенции, но и искусству читать в душах.

До того как Леметр удалился в загородную обитель, он был знаменитым адвокатом. На Жана он, как говорят, возлагает большие надежды, прочит его в защитники Пор-Рояля, а кроме того, любит, как сына. Он обучает юношей всем фигурам речи, всем приемам, загорается, увлекает их тоже, не считает часов. Особое его пристрастие — силлогизмы. Все три ступени он излагает единым духом, с шутливой высокопарностью. Ученики заражаются азартом, подражают учителю, устраивают состязания, сражаясь иной раз до глубокой ночи. Однако Жан предпочитает другую фигуру, тоже любезную сердцу Леметра, — гипотипозу [25] Гипотипоза — в риторике фигура наглядного изображения предмета. . «Когда слова настолько ярко изображают предмет, — объясняет наставник, — что слушателю кажется, будто бы он его воспринимает не ушами, но глазами. А зрение безраздельно властвует над нашей душой». Из многочисленных примеров Жан запомнил один: окровавленную тогу Цезаря, «сочащуюся кровью», с нажимом выговаривает латинист; эта багровая влажная ткань сильнее всех речей возбуждает жажду мести у римской толпы. Чтобы лучше слышать, Жан закрывает глаза и отдается какой-то странной сумеречной стихии: трудно понять, светло или темно там внутри, это не сон, не явь, а что-то вроде стойкой и сладкой галлюцинации; ум раскаляется, пылает факелом. Трагедии, битвы, тлеющие угли высвечиваются в черноте, проступают яснее, чем на громадных полотнах.

И вот спокойный голос рассказывает об ужасном, подчиняет бесчинства и жестокие усобицы строгому ритму. Голос учителя такой красивый, звучный, что Жану то и дело приходится сцеплять большие пальцы за спиной, чтобы не захлопать ненароком в ладоши. Наедине с собой он пробует собственные силы. Слова приобретают материальность, их можно потрогать, схватить, переделать. Речь образуется в уме, но не должна в нем оставаться, она должна выходить наружу, вырываться в пространство, трепетать.

Однажды учитель сказал, что, по мнению Квинтилиана, трагедии необходимы для воспитания оратора. Жан удивился — ведь театр в Пор-Рояле нещадно порицался. На миг замешкавшись, учитель возразил: у Квинтилиана, несомненно, есть особая причина, драматурги — мишень для его критики, он упрекает их за то, что полагаются на свой талант, вместо того чтобы его оттачивать.