Натали Азуле - Тит Беренику не любил

Свежий воздух его успокоил. Пройдя всего с десяток метров, он поворачивает назад. Выдавливая из себя улыбку, возвращается к столику друга, и вдруг кто-то шепчет ему в правое ухо:

— Так рифмовать Гомера не годится. Возмутительно, правда?

Жан поворачивает голову, внимательно смотрит на того, кто это сказал, улыбается ему. И между ними завязывается беседа, — такая, каких он не вел, с тех пор как расстался со своими учителями. Франсуа продолжает изощряться в галантных стихах, а они разглядывают все вокруг: руки, жбаны с вином, кусок мяса на блюде, багровые лица. И то, что они видят, вплетается в их речи. Язык Гомера, говорят они, ничего не приукрашивает, берет обычные предметы и остается ярким и свободным.

— А галантный язык по сравнению с ним просто слеп.

Посреди смеха, пустой болтовни они говорят напрямик, не взбивая словесную пену, не уснащая беседу шипами и розами, как принято в салонах. У них нет цели убедить или понравиться, они стараются понять друг друга. Впрочем, думает Жан, это не совсем так. Мне нравится этот человек, и я хочу понравиться ему.

— Помните, как Калипсо дает Одиссею бурав и болты? — спрашивает собеседник.

— Еще бы! А как Цирцея превращает его со спутниками в свиней! — подхватывает Жан.

— В поросят — обычно переводят «в поросят».

— А, по-моему, лучше звучит «в свиней». В свиней, в свиней, в свиней, — повторяет Жан.

Они оба хохочут.

— Ни вам, ни мне никогда не достигнуть такой простоты.

— Надо только найти верный путь. И мы его найдем, — уверен Жан.

Умные люди встречались ему и прежде, но на этот раз он подружился с человеком, который, судя по всему, обеспокоен тем же, что и он.

Франсуа отправился на несколько недель на воды. Они пишут друг другу, как проводят время, с кем встречаются. Жан рассказывает о своем новом друге Лафонтене, о попойках, трактирах, и чуть не каждое письмо завершается примерно так: «Скажи мне кто-нибудь раньше, что на свете бывают такие места…» — адресат читает и усмехается. Франсуа признается, что влюбился в девчонку четырнадцати лет, и то превозносит ее, то бранит себя. Слог от письма к письму становится все выше, любовь, как видит Жан, — неиссякаемый источник поэзии. Он пробует ступить на эту почву, выдумывает себе влюбленности, сначала тешит свет стишками, где рифмуется «Мадлон» и «аквилон», «Климена» и «измена», потом идет в трактир к другим женщинам, и у этих даже не спрашивает имен.

Впервые в жизни Жан развлекается. О чем и пишет Франсуа большими буквами. Напропалую предается удовольствиям — услаждает то ум, то плоть, открывает целую гамму ощущений — от просто приятных до самых изысканных, способных, кажется, дать все, чего только может желать человек.

Перед отъездом Франсуа оставил ему забавный медицинский трактат на латыни о способах производить на свет красивых детей. Жан упивается заумными иносказаниями, за которыми легко угадываются разгоряченные тела, с их жизненными соками. И вворачивает их вечером в свои галантные тирады. Порой он думает об Амоне — вот человек, который знал все это точно и подробно, но держал эти знания под печатью молчания. Жан вспоминает, как лежал в лазарете, Амон был рядом, а в углу — его вязанье. «Кем же был я тогда?» «А прикасался ли Амон когда-нибудь к женщине не как врач?» Однако эти мысли были мимолетны и быстро испарялись.

По временам он приглашал друзей на прогулку. Лафонтен, как и он, очень любит деревья. Они останавливались то у осины, то у платана и, помолчав, шли дальше. Однажды на такой послеобеденной прогулке Жана осенило — он понял: деревья никогда не меняются и, какие бы перемены ни происходили по прихоти судьбы и обстоятельств в нем самом, в его привычках и привязанностях, все равно усвоенное в детстве останется незыблемым на всю жизнь, как прочная основа, как надежная защита от превратностей времени.

— Мои вкусы подвижны, как сама Земля. Сегодня читаю Малерба, завтра — Платона, послезавтра — Рабле, — говорит Лафонтен.

И заодно сообщает, что у него когда-то были жена и сын. Спокойно так, не опуская глаз:

— В другой жизни.

— Я думал, только у меня была другая жизнь.

— Да что вы, жизнь — это совсем не то, что думают.

Изречение Жану понравилось: такое простое, естественное, если не сказать невинное. В меру точное, в меру туманное, грубое, неопровержимое.

Тетушка шлет ему укоризненные письма. Он их читает по диагонали и засовывает куда-нибудь в угол. Она все сетует, что он молчит, ужасается слухам о его безбожии. И вот однажды утром его позвал кузен и объявил, что в ближайшее время ему предстоит переехать из Парижа в Юзес [38] В Юзесе, на юге Франции, жил дядя Расина, священник, надеявшийся вскоре передать племяннику один из своих церковных бенефициев, что дало бы Жану постоянный доход. Однако этот план не удался. .

— Когда же?

— Очень скоро.

Жан огорчился, но не подал вида — раз у него нет собственного состояния, он все равно не может противиться тому, как им распорядились. Но в тот же вечер он узнал о предстоящем бракосочетании короля. И воодушевился. Итак, пределы Франции расширятся. Жан решил: он напишет хвалебное стихотворение, в благородных традициях оды, наивысшего жанра лирической поэзии, изобразив королевскую особу в точке слияния обширнейших земель. «Надо, значит надо», — велел он себе.

Недели три он не переступал порога трактиров. Друзья его ищут, зазывают, но он всем отвечает, что работает. Они подтрунивают: мол, его одолело покаяние. Жан не пытается их разуверить, на деле же он хочет одного: покинуть Париж с гордо поднятой головой. Он ставит себе сроки, полагает каждый день сочинять не меньше двух десятков строк. Уже через неделю виден конец, но он все время возвращается к написанному, колдует над отдельными словами, правит и правит. «Не покаяние, а наоборот, — думает он, — для меня эта работа — как вино». Раньше, когда он писал, кровь в жилах замедляла ток, теперь — струится быстро, буйно, распаляет. Или, может, он просто еще не научился распознавать природу удовольствия, — чувства, которое сначала распирает сердце, а затем спускается вниз и растекается жаром по ходу симпатического нерва. Жан словно вновь увидел, как выговаривает это слово лихорадочно возбужденный Амон. В тот день он все твердил о потрясающем открытии какого-то англичанина, опубликовавшего труд о множественных связях между телом и разумом; это начало новой науки — неврологии, которая произведет переворот в медицине [39] Имеется в виду Томас Уиллис (1621–1675), английский ученый, автор термина «неврология», изменивший традиционное в то время представление о том, что причиной всех болезней является нарушение баланса в организме четырех жидкостей: флегмы, крови, черной и желтой желчи (гуморальная теория). . Лекарь объяснял Жану, как сплетаются нервы в человеческих телах, а тот представлял себе не только позвоночный ствол с многочисленными узлами и волокнами, но и мыслителей, поэтов, ученых всего мира, которые рисовали, ваяли, вскрывали эти тела, тоже пытаясь разгадать их тайны.