Натали Азуле - Тит Беренику не любил

— Я подумаю.

— Я познакомлю вас с моей женой, — небрежно обещал маркиз. Он собирался вступить в очень выгодный брак.

Жан молча кивнул, хоть его подмывало ответить: «А я вам дам прочесть мою пьесу».

Франсуа вводит Жана в новый салон; людей, причем влиятельных, там больше, чем в особняке де Люин. В том числе бывших насельников аббатства. Говорят об угрозах со стороны короля, о том, как защищаться, о неопределенном будущем. Жан с болью думает о тетушке, но оживленная беседа вытесняет тревогу. Иной раз он приходит оттуда в трактир, бессильно поникает головой на столик и жалуется приятелям, что светские беседы по всем правилам изнуряют его не меньше, чем сочинительство.

Хозяин салона маркиз де Лианкур собирает картины итальянских художников и любит показывать их гостям. Первое время Жана от них передергивало, он не знал, что сказать. Никогда прежде не видел он такого обилия живописных форм и красок. У него не находилось слов для всей этой пышности, хотя когда-то, в детстве, ему нравилось сравнивать живопись и язык. Но тогда у него был скудный, скромный зрительный опыт. Пейзажи Юзеса раздвинули рамки его представлений, но незначительно, лишь приучили видеть основную палитру, чисто синие, желтые плоскости, но не оттенки. Однако не оставаться же и дальше перед картинами немым, необходимо научиться рассуждать о живописи, как обо всем прочем. Поэтому он попросил у маркиза разрешения рассматривать полотна в одиночку — будто бы для оды, которую он сочиняет. Маркиз легко на это согласился.

И вот он медленно переходит от картины к картине, будто чувствуя на себе взгляды изображенных на них людей, особо пристальное внимание отдельных портретов. Надолго останавливается перед многофигурной сценой Веронезе, потом записывает в тетради: A смотрит на B, B — на C, C — на D. И радостно угадывает в этом некое движение, сложную механику, похожую на несовпадающие векторы страсти, — отныне он сможет говорить о живописи как о театре.

Работа над трагедией продолжается, он вводит в нее новые нюансы, пока в салоне ему не начинают настоятельно советовать заняться другим предметом: восславить выздоровление короля. Он и так уже пропустил, будучи далеко от Парижа, рождение дофина, тем более непозволительно пренебрегать еще и этим случаем. «Справляйтесь, как хотите, — наставляет его кузен, — но на карте стоит ваше будущее». Жан откладывает пьесу, не появляется в трактирах и сочиняет оду в сто с лишним восьмисложных строк. Беглости он не потерял, образцов не забыл, что-то где-то заимствует, подражает Малербу — не важно, игра стоит свеч. Он даже старается усмотреть в этой теме что-то личное, такое, что могло бы затронуть его самого за живое. Достаточно подумать, что король — почти его ровесник и мог бы совсем молодым умереть. Это было бы страшно. Две недели — и все готово. Нельзя сказать, что эта ода гениальна, считает Лафонтен, однако цель достигнута. Со следующего месяца автор занесен в список тех литераторов, которые творят во славу Его Величества, и будет получать за это шестьсот ливров в год.

Жан вздохнул с облегчением. Если не сорить деньгами, то на эту сумму вполне можно прожить и больше ни от кого не зависеть. Счастливое событие он отмечает с друзьями, кузенами, даже Мольера приглашает выпить что-нибудь покрепче молока. Наливает ему вина: красная струя — точно кровь, скрепляющая их побратимство. Спросить, какая пенсия положена Мольеру, он не решается, но ему говорят, что Корнель получает около двух миллионов. Друзья смеются, глядя, как сползает с его лица улыбка.

Новое звание обязывает: Жан должен без конца сочинять славословия. Через три месяца он пишет аллегорию, воспевающую разнообразные достоинства государя, и получает право присутствовать при его пробуждении в замке Сен-Жермен-ан-Лэ.

Подобного восторга ему и сам Господь Бог никогда не внушал. Поверх голов людей, стоящих впереди, он ловит каждое движение, впивает шорох ткани, шепот губ. А в голове теснятся фразы, хвалебные строфы и мысли. Верно, маркиз, увидь он его тут, сбавил бы гонор, а тетушка разбранила бы его за суетные увлечения. Король произносит молитву, его одевают, причесывают, он пьет бульон, как простой смертный, а Жан стоит завороженный. Как будто не человек производит все эти нехитрые действия, а целое государство вырастает у него на глазах. Король — почти ровесник, почти брат, рядом с которым ему тоже предстоит расти и развиваться. И он, Жан, станет новым языком этого нового государства.

Король не заметил его в толпе и только Мольера удостоил похвалы. На следующий день тот, не тая досады и запивая горечь неизменным молоком, рассказывал, каких усилий стоит добиться королевских милостей. Выходит, комедия портит кровь еще хуже трагедии. Жан вышел из трактира, преисполненный решимости вновь взяться за пьесу.

— Вы мне поможете осилить этот замысел? — просит он Никола.

— Я вам совсем не нужен. Вы сами — воплощенная дисциплина.

Нет, нужен. Они обходят театры. Жан заражает своим рвением флегматичного Никола. По большей части они делают это вдвоем, так что Жан лишний раз убеждается: жизнь дала ему нового друга. Друзья смотрят много комедий. Он предпочитает мольеровские — они правдивее, естественнее других, но бесконечное множество событий утомляет и раздражает. Тогда он начинает наблюдать за публикой. Люди хохочут во все горло, без всякого стеснения. Никола замечает, что зрители трагедий ведут себя достойнее: другая установка, другой культурный уровень, да и язык трагедии другой — сдержанный пафос и александрийский стих, сам по себе, даже такой, как у какого-нибудь Кино [41] Филипп Кино (1635–1688) — популярный драматург, которого критиковали Буало и Расин. , требующий сосредоточенного внимания. Приятели встречают в разных театральных залах одних и тех же завсегдатаев, уже раскланиваются с ними. Для Жана это плодотворное время, он собирает драгоценный материал, накапливает впечатления и мысли, которые должны пригодиться для его затеи. Но однажды, после представления, где давали Корнеля, он вышел задумчивым и хмурым.

— Не понимаю, что вас так удручает, — сказал Никола. — Вы молоды, он стар, все впереди.

Что? — Жан и сам не совсем понимает, хотя причин немало: ему еще надо пробиться, трагедии играют только в трех театрах, больше двадцати представлений ни одна не выдерживает, афиши едва успевают меняться, дело рискованное, легко провалиться.

— Так пишите комедии!

— У меня не тот слог.

— Поработайте и переделайте слог.

— Не все возможно переделать.

Да и не хочет он закончить, как Мольер, желчным шутом. Ему как раз и нравятся в трагедии ограничения, строгий устав, — на этом слове он осекся, его кольнула память.