Натали Азуле - Тит Беренику не любил

— Явись он сейчас между нами, мы могли бы говорить с ним и понимать друг друга.

— Только не превращайте его в идеального кавалера, — советует Никола.

Жан любит, когда Никола вот так отечески ворчит на него, скрывая за недовольной миной восхищение перед великим будущим друга, в которое свято верит. Все, с кем он до тех пор был связан, хотя и восхищались им — или, возможно, потому, что восхищались, — смотрели на него сверху вниз, с высоты своей знатности или твердой веры. Все, кроме Никола. Дни идут, а мысли его неизменны: Жан — великий талант, непревзойденный поэт, его ждет слава.

Новый герой послужит образцом для молодого короля. А развивать сюжет Жан волен, как ему угодно, в том-то вся и прелесть. Он, разумеется, прилежно штудирует всех древних авторов, однако новая свобода искушает его перо: он берет что приглянется, изменяет факты на свой вкус. Даже придумывает некую царицу. Былой пиетет перед писателями испарился, теперь он чувствует себя на равных с ними, он сам один из них. Он составляет план, выстраивает действие — чем проще, тем лучше, распределяет нагрузку по актам. В центре пьесы — любовь, соперничество царей, измены и, главное, милосердие. Войны и битвы побоку, тем более что юный король в них еще не участвовал. Из замечаний Никола он принимает только те, что ему на руку. Тот, пораженный железной волей друга, подчас только смотрит и молчит. Или, чтобы поддеть, высмеивает его склонность к излишне галантному стилю, а Жан в ответ: «Не беспокойтесь; это ровно то, что нужно; увидите, когда увидите». Однако это лишь салонные каламбуры, на самом деле Жана по ходу сочинительства волнует другое: тот миг, когда бесперебойный поток галантных стихов вдруг глохнет, отлаженный механизм замедляется и рождается особая, спонтанная, вольная, как ветер, строка.

— Душа вдали от вас не вынесет разлуки [43] Жан Расин. Александр Великий, V, 1. , — произносит он вслух, изумленный, как будто не он сам, а кто-то другой написал этот стих. И никому, включая Никола, он не рассказывает о подобных всплесках. Как и о том, что идея сделать стержнем всей пьесы любовь — не просто дань моде, а нечто куда более существенное. А не рассказывает потому, что ему пока не хватает слов и ни решимость, ни навык пока не созрели, — одна интуиция. Тут все, думает он, зависит от нервной системы, от того, как видишь любящих, воспринимаешь ли сам этот импульс и понимаешь ли скрытую пружину их поступков. И вот однажды утром, обложившись тетрадями, он составляет трехэтажную схему.

Самый нижний этаж — фундамент.

В Пор-Рояле ему внушили мрачное, как ночь, представление о человеческой душе, исключающее всякую надежду на спасение и благодать, — и вот уже сколько лет он старается заглушить его заботами о насущном и каждодневном, чтобы как-то скрасить жизнь. Но оно остается в нем неясной тенью, в которой слились лицо тетушки, худая фигура Амона и даже силуэт юного маркиза под луной.

Этажом выше — скопление всего, что он читал. И тут на первом плане — скорбящая Дидона. Что бы ни пел Гомер и все галантные поэты, любовь снедает сердце человека и дает только мнимое счастье.

А что же выше, на самом верху?

Что-то такое, что никак не выразить словами и что он только изредка, глубокой ночью и изрядно выпив, пытается передать Никола. Размахивает руками, мечется, стараясь высказать свои чувства, выговорить подспудные идеи, они владеют им, клокочут в нем, он ими одержим, но они для него самого остаются невнятными. И, мучась немотой, в конце концов вздыхает:

— Как написать о том, чего сам не пережил!

Никола возражает: настоящий писатель не должен из-за этого смущаться. Когда это поэзия питалась жизненным опытом?

Жан соглашается, на время успокоенный, и трехэтажная постройка отдаляется, уплывает, как судно в открытое море, однако взгляд его прикован к зияющей пустоте на верхнем ярусе, он изображает ее на бумаге огромным пробелом.

И все же, следуя советам друга, он заканчивает «Александра», отгоняя мысль о стержневой системе и обходясь общепринятым. «Сто царств и сто морей нас будут разделять, Быть может, от тоски исчахну я, как знать…» В этом месте он исправляет: «И вскоре вы меня начнете забывать…» [44] Жан Расин. Александр Великий, III, 6.

Но про себя твердит: все это выдумки, сплошные выдумки. У него в них иногда побольше красоты и силы, чем у других, но все равно — это выдумки, и только.

Законченные части пьесы он читает в салонах и трактирах, и слушателей с каждым разом прибавляется. Стоит начать — и беседы вокруг обрываются, все взоры обращаются лишь на него, как будто он не декламирует, а разворачивает перед публикой полотно, наделенное гипнотической силой.

— Я понял, — восклицает Никола, — у вас талант к возвышенным материям.

Четыре первых представления труппы Мольера дают превосходные сборы. Жан не выходит из театра — считает зрителей, разглядывает лица, улыбается, однако с первого же дня его разбирает какая-то досада. Его стихи в устах актеров звучат как заезженные условности, гладкие, пустые и пресные, ему же нужны луженые глотки, голоса на грани крика и рыдания, как у адвокатов в суде. Никола соглашается: простой, естественный тон здесь не годится, но советы его неизменны: набраться терпения и быть благодарным Мольеру. На второй день Жан примечает Корнеля на выходе из театра. Подходит к нему и, неожиданно смущаясь, что-то еле бормочет. Однако под суровой миной старого мастера проглядывает суетливый страх, как у почуявшего опасность зверя. Чутье не обманывает: занять его место — заветная мечта Жана. Он завидует Корнелю каждый день, каждый час и даже во сне по ночам, а просыпается в испарине, разочарованный и разъяренный. Сквозь шум толпы он, кажется, расслышал: «В поэзии вы сильнее, чем в драме». При этих словах подбородок старого мэтра дрожал, но в глазах читалось превосходство опыта. Это суждение, пусть не совсем категоричное, засело у Жана в душе. Ко всему, что бы он ни делал и о чем бы ни думал, примешивалось предостережение Корнеля. И, как всегда, перед лицом угрозы Жан понимает, как он слаб, и в то же время проникается отвагой.

Через несколько дней, ко всеобщему удивлению, труппа Бургундского отеля сыграла свою постановку «Александра» перед королем. На этот раз его величество оглядел Жана с ног до головы. Взгляд, которым они обменялись, обнаружил их сходство — такое же, как между телом и его отражением. И Жана будто обожгло под животом. Вопрос, стоило или нет действовать за спиной у Мольера, отпал сам собой, как бы ни упрекал его Никола, сколько бы ни сокрушался, что сборы в Пале-Рояле падают день ото дня. Жан только хлещет стакан за стаканом, глухой ко всему, что может омрачить его радость. К Мольеру он больше ни ногой — думать страшно, чтобы опять услышать, как актеры коверкают его стихи перед полупустым залом. Он хочет одного: скорее бы сборы упали настолько, чтобы пьесу окончательно исключили из репертуара. Имя его приобретает вес и даже внушает опаску, особенно после того, как, руководствуясь чутьем, он так удачно изменил Мольеру.