Натали Азуле - Тит Беренику не любил

Но вслух он этого не скажет. Жан благодарен Никола за неустанную поддержку, однако не сознается, что его гложет и терзает, не скажет, как мучительно думать, что Дюпарк изменяет ему, что она не придет, что она лжет и лжет без конца. Нет, он сошлется на болезнь, мигрень, на дурноту — на что угодно. Только ее он хочет видеть, но она не идет. Ничто его не утешает: ни Овидий, ни Сенека, ни газеты, превозносящие его стихи. Зачем ему слава, если он несчастен! Хоть бы у этой девки, этой грязной шлюхи поотнимались руки-ноги, когда она с другим в постели, — неотвязно крутится у него в голове. От этих мыслей, как от жесткого белья, зудит вся кожа. Он перенес на сцену эти муки разъяренной души, которой так же нужно их излить в стихах, как расчесанному телу обнажиться. Любовь, уверен он, способна привести к безумию, полному расстройству разума, галлюцинациям и, как говорит Орест, к тому, что сотни змей будут шипеть на голове. Жан допускает эту крайность, она маячит, точно мыс в густом тумане, где-то вдали и очень близко, от припадков, душащих его по сто раз на дню, туда прямая дорога. Чтобы понять и оценить опасность, необязательно пройти весь путь, достаточно лишь бросить взгляд, почувствовать, что ты уже затронут хворью.

Каждый раз, видя, как сокрушается его Гермиона в конце четвертого акта, Жан задумывается, хватит ли у него смелости в следующей пьесе отказаться от маскировки и открыто сделать главным действующим лицом неистово, до воя и судорог любящую женщину, которая не жаждет быть отмщенной и для которой честь — всего лишь старая одежка, протертая до дыр корнелевскими героинями. Пожалуй, это будет даже очень кстати, соображает Жан, поскольку каждый вечер, уходя со сцены, его любовница бросает ему гордый и обиженный взгляд, а он никак не отвечает; она прекрасно знает, что лакомый кусок в этом спектакле — не Андромаха, а Гермиона, ждет, чтобы он дал ей эту роль, и понимает, что не дождется.

Через месяц после того, как пьесу показали при дворе, умер от сердечного приступа актер, игравший Ореста. Конечно, ему уже перевалило за шестьдесят, он был очень тучный и надрывался на сцене лет тридцать, не меньше, но такой дикой роли ни один автор ему никогда не навязывал. Поговаривают, будто буйства Ореста его и прикончили. Жан огорчен, но полон гордости. Он мчится к ней, к Дюпарк, и, не теряя времени на утешения да ласки, набрасывается на нее, как зверь, — вот-вот и правда может разорвать. Не слушая ни воплей, ни протестов, разворачивает ее спиной к себе, чтобы не видеть нежного лица. Обхватывает сзади; раз за разом входит в ее плоть все глубже, пронзает ее лоно так же, как она пронзает болью его сердце, и сладострастно вдыхает запах крови, упивается силой, какой владеет он один: взять и убить актера. Еще лучше — актрису.

Успеху пьесы несчастный случай пошел лишь на пользу. Она выдерживает тридцать с лишним представлений. И Никола повсюду раструбил, что «Андромаха» — пьеса года, текущего, 1668-го. Мольер, не устояв пред искушением, поставил у себя пародию с чрезмерно страстными героями, произносящими сумбурные, высокопарные стихи. Что ж, война по всем правилам, думает Жан. Гораздо больше его бесит новомодное словечко, которое газеты повторяют применительно к нему: «галиматья». Его корят за то, что в пьесе множество заумных выражений и от этого страдает точность и прозрачность французского языка. У Никола наготове примеры: расплывчато построенные придаточные предложения, ошибки в притяжательных местоимениях, небрежные глагольные формы. Жан трясет головой, упирается, защищает свою манеру, отстаивает внятность, хотя и знает, что в вопросах языка с Никола не поспоришь.

— Наверное, моя мечта — язык, устроенный яснее и проще, — признается Жан.

Столь оглушительный успех влияет на его любовницу — она теперь совсем другая. Уже не заставляет его ждать, не отменяет свиданий, не смотрит свысока, всегда смиренна и покорна. Неделю за неделей Жан наслаждается полной гармонией, и в третьем ярусе Дидона снова остается в одиночестве. Однажды утром Дюпарк сообщает ему, что беременна. Он целует ее живот, как целовал бы ладонь, которая сумеет сгладить все шероховатости. А ночью, когда актриса засыпает с ним рядом, тупо глядит в темноту и думает, не придется ли снова переходить на элегический лад, раз теперь у него под ногами простирается ровная почва, без трясин и ухабов. Овидий и Софокл бессильны. Что ж, он себя не принуждает и решает написать комедию. Репутация его от этого только выиграет, он прослывет многоликим мастером, как Корнель и другие, кого не останавливают границы между жанрами. Большой поэт должен уметь писать все, да и коварному Мольеру после той пародии не худо бы в отместку показать, что и он, Жан, способен вторгнуться в чужую область. Это будет фарс, по мотивам Аристофана. Жан берется за дело, но что-то мешает работать, ему не по себе, словно он выступает a capella , без всякой страховки. Тогда он бросает перо, спешит приникнуть к ней, вдыхает запах ее кожи, прижимается лицом к ее груди, напитываясь силой этого вдвойне живого существа. А почему бы вообще не перестать писать и не зажить, как все, нормальным обывателем… Так продолжалось до тех пор, пока около месяца спустя она не объявила, что ребенка не оставит. Все смутные мечты рассеялись, Жан принял это, не ропща, не возражая, и поддержал ее решение.

Он ждет, один, у себя дома, постоянно глядя на постель: вот здесь он обнимал ее белое, цельное, не порожнее тело, а вернется она перепачканной и выпотрошенной, как дичь. Она предупредила, что все может затянуться, и велела не являться к ней без разрешения. Под вечер следующего дня он получил известие: Дюпарк не выжила. Жаркое пламя охватило его ноги, чресла, грудь. Миг — и он весь пылает, как костер из костей и поленьев.

Сознание прячется от боли, изобретает уловки, внушает, что все это было сном и он ее сейчас увидит, или хуже: что не о чем жалеть, ведь счастлив с ней он был лишь несколько недель, а мучился долгие месяцы. Иногда по утрам лицо его — сплошная рана, и целый день льются слезы. Если же ночью удается поспать, то наутро глаза открываются, как рот для рвоты: дни без Дюпарк тошнотворны. Между набрякших век протягиваются нити света, слишком белого, резкого, нестерпимого; он защищается: опять смыкает веки или смягчает резь слезами. Только работа может обуздать его скорбь, принудить ум отвлечься — не вспоминать, не сожалеть. На людях он держится, скрывает тоску, лишь с Никола дает себе волю и как-то раз признается: его душа — пустыня.

— Несмотря на успех, на громкую славу?

— Несмотря ни на что.

Жан ищет утешения в примерах. Твердит себе: Дидоне было еще хуже; ведь если ту, что ты любил, уносит смерть, все остальное остается при тебе; ну а когда тебя бросают, то вырывают с корнем все, и даже память о любовных клятвах чернеет от измены. Пусть это несколько ходульно, но ничего другого не придумать, как только сравнивать себя с Дидоной, вымышленной героиней, мериться с ней страданием, хвататься за нее, чтобы устоять в реальной жизни. Он снова зарылся в Четвертую песнь «Энеиды», как кутаются в старый плащ. Эх, знать бы раньше… Знал бы он тогда, ребенком, что волнение и страх, которые накатывали на него, стоило только открыть эту книгу, когда-нибудь будут его утешать, он бы не чувствовал себя таким уж виноватым перед школьными учителями; но что сказали бы учителя, увидев, как сильно он сокрушается из-за какой-то грешницы, из-за того, что он покинут, но совсем не Богом? Быть может, он уже догадывался. Быть может, очень рано ощутил свое родство с Дидоной и так близко к сердцу принял ее печаль, которой суждено стать в будущем бальзамом для его душевной раны. Весь день он примеривается, прикидывает, шарит в своем уме и сердце, ни на что не решаясь. Но все же… если подобрать свои слова для этой боли, возможно, у него получится противоядие, пригодное на каждый раз, когда нахлынет горе, — такое, как сейчас, или другое. Противоядие для всех людей, не только для него. И Жан задумал написать трагедию обманутой любви, пять актов только об одном: как душит боль, когда тебя бросают, — как душит боль… и ни о чем другом. Да так, чтоб превзойти Вергилия.