Натали Азуле - Тит Беренику не любил

Король наконец-то позволил Мольеру играть «Тартюфа». Такое событие пропустить нельзя. «Невзирая на скорбь…» — говорит Никола. Жан одевается, и каждый жест, каждый бант на костюме напоминает, что ее на сцене уж не будет и наряжается он для чужих. Так устроена жизнь: можешь проплакать целый день, а вечером пойти в театр. Там Корнель и Кино, Жан улыбается, целует дамам руки, вокруг новые люди, новые запахи. Набравшись смелости, подходит даже похвалить Мольера. Дух соперничества пробуждает в нем задор и бодрость. Вот если бы героем торжества оказался он сам и почестями осыпали его, это был бы бальзам на его раны. «Только от вас зависит, чтобы так и получилось», — замечает Никола. И на другой же день Жан начинает подбирать сюжет из римской истории, на время отложив идею пьесы о разбитом сердце; пока что у него две цели: первая — отвлечься, а вторая — одержать победу над Корнелем, сражаясь на его же поле. Сюжет нашелся, но у Жана на его основе получается клубок страданий и жестокости, его герои рыдают, доводя до слез друг друга. Любовное безумие находит некую отраду, унижая свой предмет. Должно быть, в нем еще жива потребность распалить себя гневом, попреками, чтобы ослабить боль; ему нужно припомнить все пороки Дюпарк: какой она была — неверной, лживой, чтобы не так страшно терзала утрата. Тысячу раз ему хотелось задушить ее. Да, он, воспитанник Пор-Рояля, знаток древнегреческого и латыни, тот, кто разглядывал ростки, стоя на коленях, тот, у кого хватало дерзости бросить вызов наставникам, кто терпеливо полагался на милость Божию, — он мог бы убить эту ветреную женщину, не желавшую платить ему той же монетой за его щедрую страсть. Каждый человек — чудовище, с такой мыслью он засыпал по ночам. И уж этому точно его научила не вера, — не вера, а театр, бесконечные извилины сюжета, которые он наворачивает вокруг своих героев, их переменчивость, уловки и злодейства. Что бы ни говорили в Пор-Рояле, но вымысел есть нечто вполне закономерное для человека, ибо слово и действие — части нашего естества, равно ему необходимые. Иначе почему же испокон веков люди сочиняют истории?

Такие рассуждения помогают ему, делают то, чем он занят, не менее значительным, чем молитва.

Ему так не терпелось смыть остатки печали потоками славы, что к исходу осени пьеса готова. На этот раз, как ни старался сам он и его друзья, добиться, чтоб ее сыграли при дворе, не удается. Хуже того, в день премьеры происходит публичная казнь, она и становится главным событием, оттеснив театральную новость. Жан за кулисами с жалостью смотрит, как снуют артисты, и думает, что ни его талант, ни их игра никогда не сравнятся по силе воздействия с тем примитивным зрелищем, что разворачивается под открытым небом неподалеку от театра — убийством человека.

Прямо с первого акта партер шумит, точно морские волны, и этот шум заглушает, поглощает тирады, превращая трагедию в нелепейшую пантомиму. А в пустой ложе над толпой — одинокая фигура старика; Корнель пришел взглянуть вблизи, как покушаются на Рим, его вотчину. Жан смотрит на него во все глаза: как изменяется его лицо, кривятся губы, ходят брови, как он подает сигналы молодчикам в партере, чтобы те гоготали.

Уже на следующий день посыпалась хула. Его ругали за анахронизмы, за беспомощность Британика: что же это за доблестный воин! — и никакого опять-таки действия в пьесе! Жан уязвлен. Мечет громы и молнии перед Никола, возражает на каждый упрек, защищает героев — Нерона даже больше, чем Британика. Что им всем надо? Чтоб он вытаскивал на сцену полоумных, которые орут, колошматят и убивают друг друга? Ну нет, он любит строить пьесы с простым, без эффектных сцен и театральной машинерии, действием, показывать, как леденящий холод проникает в душу и толкает ее на злодейство. Его трагедии сотворены почти из ничего, так чтобы каждую реплику зрители жадно ловили, будто она единственная и последняя; чтобы в его театре они почувствовали себя как на мессе или на площади, перед осужденным на казнь — нагим под небесным сводом.

Жан падает в кресло. До чего он устал от этой невидимой своры, он осажден со всех сторон: тетушка, учителя, неверная и уже мертвая любовница, а главное, всегда, везде и всюду — он, Корнель, недостижимая летучая мишень, кочующая из одной трагедии в другую в бесконечной дуэли и мешающая ему дотянуться до славы верховного поэта Франции.

— Да успокойтесь, — унимает его Никола. — Ведь говорят и другое: будто король после вашего Британика перестал танцевать в придворном балете.

— Но почему?

— Не знаю. Якобы из-за мигрени, но, по-моему, тут не то. Я так и слышу, как он мог бы вам сказать: «Я тот великий воин-повелитель, каких вы любите изображать. Пристало ли мне танцевать?»

У Жана расправился лоб. Разжались зубы.

Он улыбается.

Ночью во сне он гулял по монастырскому парку и встретил там Амона. Круглые кусты самшита казались яркими полевыми цветами рядом с сухим землистым лицом учителя. Они взглянули друг на друга, как два совсем чужих друг другу человека, которым страшно бередить воспоминания о прежней дружбе. И отвели глаза. Сон Жана не смутил. Утром он просмотрел газеты, проверил записи доходов и расходов, был извещен о том, что пенсия, а с ней и состояние его прибавились, и с радостью узнал: роль Гермионы поручили молодой, очень модной актрисе.

Как только опустился занавес, Жан сказал Никола, чтобы тот уходил без него.

Теперь он знал: любовь — всего лишь слово, которым прикрываются иллюзии, но знал и то, как они сладостны, как освежают жизнь, точно весенний ветер. Жан, как его герои, горяч, порывист, резок. Он разучился жить, заглядывая далеко вперед, все эти дальние расчеты, как посмотришь на любовь и славу, где все так быстротечно, — глыбы мертвого времени. Но время, думает он, мертвым не бывает, время течет, меняет и преобразует все: я любил одну женщину, та умерла, я полюблю другую, ту, что вижу, ту, что жива. Время течет в моей душе. Как кровь в моих жилах, — течет, обновляясь, бесцветная кровь. Но Жану неприятно думать, что время упраздняет все потуги человеческой воли. Тогда придется допустить, что, помимо людей и страстей, есть нечто третье, целительное, вечное: извилистая река времени. Хорошо, что герои трагедии, где действие не дольше суток, избавлены от этой серой участи. Жан мчится к актрисе, расталкивает толпу поклонников, клянется, что она сыграла Гермиону точно так, как он ее задумал.

Мари [49] Мари Демар, мадемуазель де Шанмеле (1642–1698) — актриса, первая исполнительница главных женских ролей в трагедиях Расина. так молода, свежа, а в серебристом голосе порой так неожиданно сквозят глубокие грудные ноты — то, что и надо для его стихов. Это ее заслуга в том, что слух у него утончился, что он стал улавливать каждый оттенок речи, интонацию, стал собирать повсюду: на улице, в трактире — новый словесный материал, всю гамму звуков человеческой души, которую затем она должна исполнить. Теперь он всякий раз — что в старых пьесах, что в недописанной новой — требует иной манеры декламации, ближе к живому чувству, ведь его стихи тоже становятся ближе к прозе. Без патетики.