Натали Азуле - Тит Беренику не любил

— Убедились теперь? Королю нужен был искусный драматург, чтобы он узнал себя.

— Бесспорно, — Никола не возражает.

— Трагедия не терпит простоты.

— Не вы ли восхищались простотой у Мольера?

— Да, но она хороша не далее определенных границ.

— Ее граница — королевский двор?

— Нет. Возвышенные материи. Вы это сами мне сказали.

Никола берется умилостивить Мольера, примирить их с Жаном, но Жану вовсе и не нужно, чтобы его прощали. Кто-кто, а он привык к громким проклятиям в свой адрес. Опасно, когда недруги множатся, говорит Никола, нехорошо будет, если Мольер объединится с Корнелем; и без того уж злые языки корят его за то, что в пьесе слишком много разговоров о любви. Говорят, что его Александр — изнеженный, слащавый, напичканный стихами любовник, но на деле слабак. Вот это уязвляет Жана больше, чем чьи-либо претензии, задевает его как мужчину. Он проводит все ночи с женщинами. Чтобы что-то себе доказать, хлебнуть отравы, любовного дурмана, открыть в себе неведомую жилу, но напрасно… Напряжением воли ничего не достигнешь. Едва насытившись, плоть забывает предмет вожделения, расслабляется и разлучается с ним, не сожалея и не огорчаясь. И снова Жан задается вопросом: как связаны поэзия и жизнь.

Нужно ли чувствовать, чтобы писать, или наоборот?

Никола негодует:

— Вас занимает всякий вздор! Того гляди, запишетесь в иезуиты!

С ним рядом трое — двое мужчин и женщина. А вокруг огромная толпа. Жан шагает быстро, в ногу с мужчинами, а женщина еле идет. Жан берет ее под руку и узнаёт. Это героиня его детских грез, злополучная страдалица Дидона. Ее со всех сторон осыпают бранью. Лицом она, пожалуй, похожа на Агнессу, когда та была помоложе и прижимала к себе Жана. Он вглядывается в мужчин: это Мольер и Корнель. Старые, утомленные, подточенные каким-то недугом. Царица больше стонет, чем говорит. Она грузная и слепая. Ложится на кровать и стонет. Рыдания ее отчетливее слов. Они изливаются равномерным потоком, ритмично, по временам убыстряются, становятся отрывистыми. Два старых мастера от нее отвернулись, а Жан садится около нее. Et pallida morte futura . Царица говорит о какой-то потере. О том, как любила Энея и хочет теперь умереть. Без всякого жеманства. Наоборот, Жан никогда не слышал такого сильного, гулкого голоса. Под утро эти тени тают, но воздух в комнате еще дрожит от плача.

Еще несколько дней после этого сна Жан посреди какой-нибудь беседы вдруг закрывал глаза, стараясь ухватить обрывки стройной агонии. Опять услышать этот гортанный, чудный звук, не упустить его, так и сидеть у изголовья.

Пор-Рояль отозвался яростной хулой на публикацию «Александра». Имя Жана нигде не упоминалось, но целью всех нападок был он. Его даже назвали духовным убийцей. Когда до него доходят подобные новости, он натужно глотает и сидит, угрюмо потупившись, пока его клюют со всех сторон. Хорошо еще, верный кузен прикрывает его, когда дело доходит до откровенных угроз отлучения. Единственное утешение — мысль о том, что не на него одного обрушивается непримиримая ярость затворников Пор-Рояля, они точно так же отвергают любое соглашение с папой и королем. В конце концов это их и погубит, заключает Жан. Но вскоре снова чувствует укоры совести — какой же он неблагодарный! — и тут же они заглушаются блеском, который теперь озаряет каждый его день. Но разве говорить о славе не значит переметнуться в лагерь суетных честолюбцев? И почему так бьется сердце при мысли, что когда-нибудь имя его прогремит? Станет великим, как сама Франция. Как имена Гомера и Вергилия. Бывает, к вечеру Жан жутко устает от этого бега по кругу, который начинается на рассвете, этой смены колец, прыжков через обручи разных размеров: то широкие и вольготные, а то такие тесные, что можно задохнуться. То свет, то тьма… Слава, неблагодарность, слава, неблагодарность, слава… ad nauseam… [45] До тошноты (лат.).

Дюпарк, Дюпарк, Дюпарк [46] Маркиза-Тереза де Горла́, известная как мадемуазель Дюпарк (1633–1668) — актриса театра Мольера. .

Он бесконечно повторяет ее имя, и ему нравится, что жесткое окончание так контрастирует с ее улыбкой, ее грацией. Вот она перед ним: известная актриса, прелестная, любезная, благосклонная. Ей захотелось познакомиться с новой знаменитостью, сыграть в его пьесах. Жан не против.

Сначала это было легким увлечением, но уже через несколько дней он вдруг проснулся среди ночи. Не оттого, что захотелось взяться за перо или уткнуться в книгу, а от сильного спазма в животе: все его мысли, точно реки в море, устремились вниз и затвердели там булыжниками. Он потер рукой желудок, но легче не стало. Тогда он встал и принялся ходить по комнате. В голове мельтешило: что она делает сейчас, одна или в постели с другим, а сам-то он, глупец, не сходит ли с ума?

Едва дождавшись утра, он бросается к ней, засыпает вопросами, просит прощения, что ворвался так рано, а под конец корит себя и, сжав ее в объятиях, клянется в любви. Но следующей ночью все повторяется. Потому ли, что она слывет сердцеедкой, или из-за того, как она каменеет, когда он ее обнимает… Приникает к нему, прижимается грудью, протягивает губы, но за всем этим внешним пылом угадывается какая-то внутренняя отчужденность, будто она в любой момент может вырваться и оставить его навсегда. Если у него хватает духу заговорить с ней об этом, она успокаивает его сполна, и он стыдится и решает, что его подозрения продиктованы страхом — всегда боишься потерять то, что любишь.

— Да почему же потерять? — смеется она.

А он понимает по этому смеху, что ей приятны его муки и сомнения и что разговорами о разлуке она при каждой встрече дразнит его, будто кота бумажкой на веревочке. Он мечется по замкнутому кругу, забыв о всяких нравственных оценках, а движет им в этой гонке одно: стремление узнать, желает ли она его с такой же силой, как он ее, так же ли рада его видеть. Он одержим идеей добиться, чтобы чувства их сравнялись, это заветная цель, которой посвящены все его дни. Вместо того чтобы писать, он то и дело застывает с пером в руке, в каком-то забытьи, лихорадочно строчит записку, но долго ждать ответ ему невмоготу, он вскакивает, одевается, бросается к ней, возвращается с полпути. У него не остается времени для друзей, о короле и то он едва вспоминает, к большому огорчению Никола, который ничего не понимает в его новых горестях. Ее отсутствие ничем не заполнить, и, сколько ни размахивай руками, не схватишь ничего, разве что сам себя за пальцы — Жан смотрит на свои. Мысли толкают, хватают друг друга, будто руки у них отросли; ум беспорядочно мечется, строит гримасы; он и хотел бы ими управлять, не поддаваться безрассудству, но в нем поселился дикий зверь, которого только злят любые разумные доводы. Это тревожит Никола, тот иногда пытается умерить его буйный восторг, но Жан запальчиво кричит, что никто не сравнится с Дюпарк — ни красотою, ни нежностью кожи. Никола умолкает, дает ему продолжить, но он теряет нить собственных рассуждений. То вспомнит, как она прошлась, как повернулась, что сказала, как была одета. И сам себе не признается, что то и дело каждый день проваливается в потемки, теряется в догадках и оценках, боится, что она предпочтет не его, прогонит, не захочет больше видеть и никогда не запылает в ее жилах тот жар, каким охвачен он. Измученный, он начинает злиться: пусть она лучше умрет, чем покинет его, пусть на нее обрушится недуг, чтобы она страдала так же, как он из-за нее. Когда тебя зажало в такие страшные тиски, от доброты не остается и следа. «Ничего сладостного, нежного в том, что зовут любовью, нет, — вздыхает Жан, — ненависть — вот что к ней ближе всего. А говорить, будто желаешь блага тому, кого любишь, — величайшая глупость. Любовь — недуг, и я им болен». Никола сочувственно качает головой.