Натали Азуле - Тит Беренику не любил

Тактика его оправдала себя: пьесу будут играть в Бургундском отеле, в святая святых. Страшно подумать, как огорчится тетушка, когда узнает. Жан упивается счастьем и бесконечно благодарен женщине, которая изо всех сил хлопотала о нем. Себе в награду она взяла роль Антигоны, гений Жана превозносит до небес, но он знает: каждый раз, расставшись с ним, она спешит в объятия других мужчин, отдается другим авторам и будет говорить им то, что они хотят услышать. Актриса есть актриса. Его терзает ревность — плоть не любит с кем-либо делиться. Он не только желает добиться славы, ему нужно, чтобы все, кто ей служат, принадлежали ему душой и телом. Он работает с труппой, проводит репетиции, властно распоряжается. Но он еще молод, неопытен и уступает требованиям актеров. Они проходят акт за актом, и после каждой репетиции он вносит множество поправок, как будто пишет под их диктовку, — иногда ему так и кажется.

Из-за всех этих вынужденных изменений постановка откладывается. В пятый акт он вставил стансы — написал их для своей прекрасной Антигоны и очень ими горд. Она их величаво декламировала, и, хотя эти стихи — общее место и не более, Жан с волнением слушал. Но прошло два дня, и ему сообщили: стансы вышли из моды, придется от них отказаться. Что ж, он оставил только три строфы, а остальные отложил — для другого раза. Он соглашается на все, однако постановку вновь отсрочили. В полном отчаянии, Жан, как только может, заискивает перед Антигоной, но та все списывает на капризный нрав актеров — что тут она, бедняжечка, может поделать! Он жалуется Франсуа и Никола, те уговаривают потерпеть, но дни идут, и в голову ему закрадывается мысль, что против него строят козни, плетут интриги; он делится догадками с Мольером — тот подтверждает: братья Корнели конкуренции не терпят. «К тому же вы питомец Пор-Рояля, а это многих раздражает». Последний аргумент решает все: не хочет Бургундский отель — и не надо, он отдаст свою пьесу Мольеру, в театр Пале-Рояль. Друзья отговаривают: труппа Мольера играет только комедии, — но он стоит на своем: не важно, в каком театре поставят пьесу — пусть не в лучшем, — главное, чтобы постановка состоялась. Всему свое время.

Опять работа с актерами. У здешних гонора поменьше, так что Жан, не стесняясь, дотошно разбирает каждую реплику, показывает, как надо играть. Влиять на чужое сознание, регулировать мельчайшие оттенки чувств, мимики и интонации — несказанное наслаждение. По вечерам он возвращается домой, мечтая об одном: как завтра снова будет разминать, точно глину, актерские души и вылепливать их, — так делали его учителя и, как сказано, сам Господь Бог. Ничего похожего с ним раньше не бывало: когда он ходит по сцене вслед за актерами, вьется вокруг них, не отходя ни на шаг, он словно бы вносит в их души частицы чего-то нового, сотворенного им. Мужчина, женщина, царь, служанка — он внедряется в каждого.

На премьеру явились все его друзья, кузены, молодой маркиз, но ему чудятся еще и другие лица: Амона, тетушки Агнессы, Леметра, глядящего надменно и язвительно. Когда публика аплодирует, они сидят застывшие и только часто мигают. Но стоит подойти поближе — видение исчезает. Жан счастлив, счастлив, как никогда.

Его «Фиваида» успеха не имела. Зал каждый раз наполовину пуст. Мольер развешивает афиши, лезет из кожи вон, чтобы продать Жана как нового Корнеля, сделать так, чтобы он не пожалел о разрыве с Бургундским отелем. А Жан совсем пал духом. Не пишет, не выходит из дому, никого не принимает. Знай себе читает, лежа в постели, письма от тетушки, одно другого суровее. Подумывает даже съездить к ней. Увидит через решетку комнаты свиданий потемневшее лицо, на котором застыли непоколебимое осуждение и скорбь, и ему ничего не останется, кроме как покаяться в дерзости, безудержной гордыне и пагубном тщеславии; но при первых же словах перед глазами у него возникнут молочно-белые накрашенные личики актрис, их декольтированная грудь. Он запнется, и кончится все виноватым и лживым молчанием. Так что ехать, пожалуй, не стоит, — с годами Жан усвоил правило: уж если принуждать себя к чему-то, то только чтобы это приносило облегчение. Он отгоняет образ тетушки за решетчатым окошком и рисует другой: как сам он бродит по самшитовым аллеям парка после долгих занятий. Когда он был маленький, ему каждый раз после таких прогулок хотелось вырасти до неба, стать деревом, самым высоким и мощным из всех. И вот теперь опять: лежит и чувствует, как руки, ноги, пальцы начинают вдруг вытягиваться, — словно ожили и заструились по жилам соки Пор-Рояля. Так явственно, что незачем и ехать. И он выходит из оцепенения и здраво рассуждает: разве может рассчитывать на успех пьеса, в которой нет ни лести, ни намеков на современность? Смеясь над собственной наивностью, он сам себе дает зарок. Следующая пьеса будет созвучна величию короля. И все другие тоже.

Все разговоры с Мольером теперь об одном: афиши, сборы, сколько зрителей пришло. Театр — одна из разновидностей торговли, теперь он это ясно видит, и все решает тут не случай, а практичность. Взять хоть Мольера — вот живое доказательство того, что успех зависит больше от упорства, чем от таланта. Нужна ему трагедия для труппы, так, хоть она в репертуаре и не удержалась, он все-таки добился, чтобы «Фиваиду» несколько месяцев спустя сыграли в Фонтенбло перед двором. Жан вне себя от радости. При всех своих скудных доходах, не поскупился на роскошный наряд. У лучших портных заказал. В таком лучезарном настроении он пребывал до самого дня представления, когда же этот день настал, в него словно всадили каменный гарпун.

Несколько раз ему хотелось ущипнуть себя: сам король Франции сидит здесь, в зале, и слушает его александрийские стихи. Жан озирается по сторонам, дивится пышности и роскоши дворца, любуется новым прудом в парке, яркими огнями, способными облагородить любой дешевый фарс, и все твердит себе: это его, Жана, пьесу играют сегодня при французском дворе. Но взгляд его то и дело устремляется на королевскую особу. Государь улыбнулся — презрительно или довольно, как знать? Жану такая неопределенность даже нравится. «Государство и не должно быть таким уж понятным», — шепчет он на ухо Никола.

После спектакля Мольер представляет его королю. Жан запрокидывает голову и словно вчуже слышит, как говорит, очень тихо: «Я стану вашим голосом, сир». На этот раз, по крайней мере, король его увидел. Может, даже услышал. И удостоил беглой улыбки. Дело движется, подумал Жан, не быстро, но движется.

А через несколько дней, стараниями Мольера, выходит «Фиваида» на бумаге. Держать в руках свое детище, читать на обложке свое имя — ни с чем не сравнимое чувство. Жан тащит книжку в трактир, поднимает стакан, пьет на радостях. Обменивается долгим взглядом с Никола, точно перекидывая мост между ними двумя поверх всех остальных. В шуме и гаме говорит, кого выбрал в герои второй пьесы. С Александром Великим он наверняка не прогадает. Царь Александр за десять лет завоевал полмира и основал семьдесят городов. Он говорил по-гречески, учился у Аристотеля, прочел всего Гомера.