Натали Азуле - Тит Беренику не любил

Не успели смолкнуть аплодисменты, а король уже встал и пошел по аллее обратно, его свита — за ним. На очереди новое зрелище. Как удержать его внимание? Не стоит тратить силы, увещевает себя Жан, гонясь за невозможным, но тут ему сообщают, что король желает провести с ним время за беседой перед началом фейерверка над Большим каналом.

— Я хотел, чтобы в центре торжеств было нечто возвышенное, — заговорил король, — и правда же, мы в этом преуспели?

«Мы преуспели…» — это «мы» тает во рту у Жана, как кусочек сахара.

— Вы, знаю, не любитель роскоши, но в политических целях она весьма полезна. Тем более что мне такой союз по вкусу.

Король смолкает, повторяя фразу про себя — считает слоги.

— После ваших пьес невольно говоришь александрийским стихом.

Жан улыбается. А король добавляет, что во время спектакля сидячие силуэты придворных вырисовывались по сторонам от него, как китайские тени. Было одинаково отрадно смотреть и на то, что творится на сцене, и на эти неподвижные ряды. Хотя бы два часа никто не суетится и не интригует. Жан кивает, ему понятно: даже когда звучат его стихи, монарший долг не позволяет королю сосредоточиться.

— Пойдемте полюбуемся моим фейерверком.

Сначала Жан стоит с закрытыми глазами и вслушивается в гром пушек и шум ракет. Война звучит вот так? Потом, открыв глаза, глядит, как в небе пламенеют фигуры, как оно покрывается золотыми узорами. Россыпь звезд, сияющих сильнее настоящих, вспыхивает на миг и падает в канал. Воздух, вода и огонь сливаются воедино. Эта потеха превыше роскошного празднества, а король превыше всего.

В Париже «Ифигения» идет с триумфом. Король осыпает Жана почестями. Мало того что обретает форму воображаемая статуя, но и пласт земли под коленом, глядишь, обернется имением. Академик, государственный казначей, чего еще желать?

Маркиз несколько раз небрежно приглашает Жана в свой салон, на правах приятеля знаменитого человека, знававшего его, когда тот был еще никем, день за днем следившего за его успехами и теперь смотрящего на него благосклонно, как на пышно расцветшее растение.

— Ну что, довольны вы теперь, приобретя дворянство?

В улыбке и тоне маркиза Жан узнает привычную насмешку, ясно ему говорящую: как бы высоко он ни взобрался, есть преимущество, для него недостижимое, — родиться на том же, бесконечно отдаленном от простого люда, клочке земли, что король и маркиз. Он понимает: для высокородных нет ничего забавней, чем смотреть, как борются другие, следить за ставками и козырями в увлекательной игре. И у него хватает гордости сказать маркизу, что его салон изрядно потеряет, если он, Жан, перестанет его посещать. Прибавлять, что он именно так намерен поступать, нет смысла — маркиз это понял и сам. И говорит притворно оскорбленным тоном: «Ладно».

Писать больше некогда. Он занят делами, интригует на пару с Никола, украшает свое жилище, постепенно теряя интерес к материальным ценностям. Только Мари время от времени напоминает, что ждет новую роль. «Будет», — коротко отвечает ей Жан.

У Агнессы что ни слово, то яд и проклятия. Не называя имени Мари, она клянет его за блуд, за то, что он якшается со страшными людьми, которые даже на смертном одре не получат причастия. Видеть его не желает. Жану не привыкать к ее упрекам, но по ночам, во сне, когда его уверенность в себе ослабевает, тревога проникает в душу. Он уже готов поверить, что, привычка привычкой, а проклятия тетушки словно въелись в него, вместе с чувством вины, иногда и полезным.

Во сне к нему подходит женщина и говорит, что усыновила его, когда ему было полгода. Она его непорочная мать, совсем как Святая Дева. Доказывает материнство то, что он был очень болен и выздоровел сразу, едва приник к ее груди. «Ты будто вновь родился». Она похожа на тетушку. Эта история не кажется ему совсем бредовой. Если мать его непорочна, то он не кто иной, как Христос. Та женщина опять ему приснилась несколько ночей спустя. На этот раз не в виде девы. Напротив. Коснись ее Жан, он бы почувствовал звериное тепло ее плоти. «Он там, по ту сторону двери», — сказала она. Он каждый раз приходит, говорит, что любит, что его душа стремится к ней, зовет и что она должна на этот зов ответить, что таково веление Бога. И каждый раз она не открывает, сжимает ручку двери, так что белеют косточки, а пальцы становятся такими бледными, прозрачными, как будто у них нету сил нажать на ручку, отворить. Жан вспоминает греческий роман — там тоже отливала кровь. Неделями его не покидает образ этой внезапной бледности. Каким-то чудом или чьим-то промыслом, он, что ни ночь, оказывается там же, под этой фосфорической луной. «По ту сторону двери, — продолжает она, — он прерывисто дышит, все громче, его дыхание проникает сквозь дерево». Их разделяет море, и они в два голоса поют песню запретной любви.

Наутро у него болят все пальцы, вся, до плеча, рука, и целый день она висит как мертвая. Он ходит скованный, все делает левой: ставит подпись, получает новые дары, наряды, приветствует друзей, — точно раненный в бою. А на вопросы, что с ним, отвечает: пустяки, пройдет, неловко повернулся. И никому пока не говорит, что в следующей трагедии расскажет о минуте, когда рука той женщины нажмет на ручку и она выпустит на свободу свое желание. Точно спустит цепную собаку на стоящего там, за дверью. Хорошо ли она поступила? Или должна была и дальше держать дверь закрытой? Он сам не знает. Ему важно другое: густая смесь из жалости и ужаса, из которой он хочет ваять, которая станет живым нервом, лезвием конфликта, надвое рассекающего человеческое существо. Страсть, убивающая себя. Это будет трагедия безответной любви, еще страшнее предыдущих, неистовая, кровавая, без всякого галантного налета.

А героиня будет гречанкой. Гречанки теснее связаны с богами, кроме того, они владеют Минотавром и тем безумным лабиринтом, где души сбиваются с пути и попадают в лапы к демонам. Ее переполняет страсть, подобная тому пятну ярчайшего света на белом мраморе Версаля или ровному жаркому золоту спелых хлебов Юзеса, этой колышущейся глади, кусочку неба на земле. Вся пьеса будет озарена раскаленным солнцем, лишенным лучей, сжигающим свои последние и в сто крат более горячие огни. Чтобы погаснуть навсегда. Героиня — дочь Солнца, в его жару она растает, и ее желание расплавится, как воск, хлынет неостывающим, неукротимым потоком.

У нее будет много слов, гораздо больше, чем у всех других персонажей. Из тысячи шестисот стихов, обычно составляющих трагедию, он отдаст ей добрую треть, а то и больше, чтобы хватило на признания, на самобичевания и на призывы смерти. Заполучив такую роль, Мари, уж наверное, его не бросит? Он сможет удержать ее подольше, отвадит от шальных гулянок, предложит то, до чего так охочи все женщины: громкую славу и почести. Не меньше пятисот стихов. Она набросится на них, точно голодный зверь, наглотается досыта, потом будет послушно следовать его советам и, не понимая, что она — его творение, гордиться собственным талантом. Чтобы глядеть на мир, ей нужны глаза Жана. Стоит ему во время репетиции хоть на минуту отвернуться, как Мари себя чувствует покинутой и одинокой. Внезапно у нее подкашиваются ноги, так что приходится сесть и сидеть, пока снова не подойдет Жан и она не вспорхнет. Мари еще не знает: на этом самом стуле она будет сидеть в спектакле. Единственный реквизит, который он потребует для новой пьесы. На этот раз он превратит Мари в чудовище, она выйдет на сцену и прокричит: «Я вымолвила то, что не должно звучать!» [61] Жан Расин. Федра, III, 1. Что она скажет дальше, он еще не знает, но этот покаянный вопль уже написан. Его услышит даже тетушка в лощине Пор-Рояля, услышит, ужаснется, сляжет от этой неслыханной ереси, так что Амона призовут к ее ложу. Вдвоем, в холодной полутемной келье они сначала будут сокрушаться, как Жан до такого дошел, а потом погрузятся в молитвы.