Натали Азуле - Тит Беренику не любил

По заказу короля «Федру и Ипполита» сыграли в Пале-Рояле. Уже на следующий день Жан получил хвалебное послание и приказ сочинить образец панегирика, необходимый для рассмотрения их кандидатур. За ними заедет карета. Они должны успеть представить плод своих трудов за время пути в Фонтенбло.

Несколько дней они не ели и не спали. Читали по очереди: сначала Никола, потом Жан, и так далее. Уверенными голосами. В конце концов настолько натренировались, что сменяли друг друга без малейшей запинки. Карету наполняет свежий лесной воздух, который действует на них бодряще. Король сидит и слушает с непроницаемым видом. Когда они закончили, он хлопнул в ладоши три раза — только три и не больше. Друзья переглянулись без улыбки.

Выйдя из кареты, они тихо идут по дорожке. Ноги утопают в подстилке из густого мха, но в то же время кажется, будто шагаешь высоко над землей. Заговорить они не смеют. Там, позади, в королевской карете, Жан оставил большие куски своей жизни. По сути, он всю ее прожил в разного рода затворах, лишь временами выходя на волю, — так растения в кадках из Оранжереи то выносят, то вносят — по погоде. Всплыло воспоминание о том давнишнем вечере. «То было в самом начале, в прошлой жизни, я был тогда одним из многих сочинителей и лишь надеялся на будущее». Теперь все по-другому, надежды полностью сбылись, и словно мед разливается по жилам. Порой он думает, не сам ли вызывает в памяти эти разноречивые картинки, чтоб насладиться ощущением двойного бытия, когда живешь одновременно там и тут.

Друзья снова встречаются взглядом. Глаза их истекают восторгом. Necpluribus impar [68] Превыше всех; буквально: «Не уступающий и множеству <���солнц>» (лат.) — девиз Людовика XIV. . «Деяния короля необъятны, — беззвучно говорят они друг другу. — Их не вместить ни фактам, ни словам. Каждый год, каждый месяц и каждый день будет являть нам чудеса — сможем ли мы о них поведать?»

Через несколько дней король дает распоряжение: выдать обоим по шесть тысяч ливров «в счет будущих сочинений, которые они станут писать по его приказу». И вскоре объявляет о намерении навсегда поселиться в Версале. Конец скитаниям и переездам, подумал Жан, его славе, как пьесе, пристало единство.

Жан стоит в грязи и сквозь облако теплого пара из конских ноздрей видит, как хлещет по спинам и лицам ледяной северный дождь. Пусть радуются соперники. Пусть лязгают и бренчат машины во всех парижских театрах, ему все равно. Что такое театр по сравнению с войском, с толпами настоящих, перепачканных людей? Каждое утро, едва проснувшись, он говорит себе, что служит королю, участвует в его походах и сражениях, а остальное не важно.

— А об этом вы тоже напишете? — говорят ему, когда он застывает перед кучей кровавых лохмотьев.

— Разумеется нет.

Пусть слова не ложатся сами собой на белый лист — ему внятен их ток между пером и бумагой, в них бьется пульс, они сочатся красками, передают все то, что ныне наполняет его жизнь, — жизнь охотника за тенями, допущенного наконец-то в мир живых. Он, раньше знавший о сражениях лишь по гипотипозам, теперь видит войну вплотную, изнутри, вдыхает ее запах — запах крови и конского навоза.

Он приступает к новой миссии так, как его учили. Читает Тацита, листает карты, штудирует труды по географии и военной стратегии. Все тщательно записывает: какие реки и высоты остались позади, какие расстояния и за какое время преодолел король. Те, кто смеется над его теперешним занятием, не понимают, как ему легко оставить все, что он умел, увлечься другим делом и променять поэзию на новые области знаний, что открываются перед ним. Могучий, напористый ветер отрывает его от земли, подхватывает и уносит в края, где он никогда не бывал, о которых и слыхом не слыхивал. Кто-то из придворных, рассуждая об обязанностях историографа, заметил: «Чтобы показывать, что король стоит превыше всех на свете, не нужно ни вымысла, ни силы воображения; нужно одно: простой, прямой и ясный слог» [69] Так писала маркиза де Севинье, недовольная назначением Расина и Буало, в письме графу де Бюсси 18 марта 1678 года. , — и Жан решил, что овладеет этим слогом. Он хочет научиться писать обо всем, стать живым доказательством того, что существует искусство универсального письма. Что может быть для этой цели лучше, чем взяться за описание предмета бесконечного, неистощимого — самого короля, его чудесных деяний, его невероятной жизни?

Поскольку Никола все хворает, Жан чаще всего сопровождает короля в походах один. Но насмехаются всегда над ними обоими. Ходят по рукам рисунки, гравюры, на которых они вдвоем то падают с лошади, то теряют сознание, увидев каплю крови, то вопят от ужаса в канаве. Между тем, был только один раз, когда Жану целую неделю пришлось смотреть, как льется и мешается с грязью бурая жирная кровь, так что не скажешь, откуда она берется: из человеческих тел или из недр земли; он приставал к королевским хирургам с расспросами о глубине ран и развитии гангрены, пока один из них не осадил его: никогда прежде ни один историограф не совал свой нос в такие вещи. Ведь его дело — превращать грязь в золото, а не наоборот. А в остальном действия армии сводились к торжественным входам в города и посещениям крепостей. И это столь же увлекательно для Жана. Все эти церемонии напоминают придворные балы, которыми король заправляет с величавой серьезностью, приравнивая каждый шаг к подписи на договоре. Приятно наблюдать, как слово, взгляд, движение у него на глазах превращаются в символ и ритуал. Вот король входит, шествует, того коснется, к этому притронется и расточает urbi et orbi собственную нескончаемую лучистую субстанцию. Жан, несмотря на доводы рассудка, вынужден признать, что он заворожен не меньше, а может быть, и больше остальных и всюду видит золотистые пылинки света. Так было и в тот день, когда он вместе со всем двором отправился встречать прибывавшую из Баварии дофину [70] Мария-Анна-Виктория Баварская (1660–1690), в 1680 году вышла замуж за дофина Людовика, сына Людовика XIV. .

На границе королевства государь в миссионерском порыве оторвался от свиты и устремился вперед. Он протянул руки к принцессе, и в миг, когда ладони их сомкнулись, у Жана слезы навернулись на глаза, он уловил биение истории, которая творится здесь и сейчас; судьба целой нации решалась прямо перед ним, простая частица времени превращалась в историческую дату. Понять его мог только Никола, и только Никола разделил его чувство, выслушав рассказ об этом чуде. О большем Жан и не мечтает: лишь бы хоть кто-то, хоть один человек его понял, чтобы не захлебнуться восторгом, поговорить о нем, излить его в письме и разговорах.

С женой он никогда ничем не делится. Возвращаясь домой, прилежно слушает ее рассказ о семье и хозяйстве, задает вопросы, но все необычайное, чему был свидетелем, хранит в себе. Жизнь его теперь резко делится на две части: в одной возвышенная эпопея, в другой спокойная идиллия. И он не должен выбирать. Если день за днем укреплять перегородки между двумя мирами, можно обитать в обоих сразу. А чтобы насладиться сполна, Жан любит, возвратясь после долгой отлучки по придворным делам, грубо овладеть своей Катрин, что каждый раз ее смущает, даже ужасает, хотя благочестивое смирение не позволяет в том признаться. Цель этих лишенных эмоций атак — найти применение тылам, накопленному опыту, осуществить законное право на потомство, он делает детей так же усердно, как писал трагедии. Родился первенец. Жан не назвал его Людовиком, а дал простое мещанское имя Жан-Батист.