Иеремия Готтхельф - Всяческие истории, или черт знает что

Рыбы и дичи у Гримхильды — так звали госпожу фон Коппиген — было вдоволь, да и дрова ей не приходилось ни покупать, ни экономить. Но дичь и рыба, как бы хороши они ни были, приедаются так же, как картофельная похлебка и капуста, если каждый день, месяц за месяцем, подкреплять ими силы. К тому же у бывшей графини потребностей было больше, чем просто два-три раза в день наесться досыта, — ей хотелось производить впечатление, иметь власть и почет; когда дело касалось нарядов и стола, она не желала в своем кругу оказаться последней, а если так случалось, становилась язвительной и злой, и тогда не гнушалась никакими средствами. Приданого за нее, если не считать нескольких украшений и платьев, не дали, да и у мужа ничего, кроме опустевшего имения, за душой не было; но Гримхильда хотела показать простым дворянкам, что значит быть графиней, и каждый раз, когда выпадала возможность отправиться в Бухэгг или Бургдорф, а то и поехать в Золотурн, блистать ей там хотелось ничуть не менее ярко, чем графиня Кибургская или сами обитательницы Бухэгга. Так вот, добро в Коппигене скоро кончилось; тогда хозяин замка решил раздобыть его принятым среди тогдашней знати способом, но пал в сражении с пастухом, у которого хотел отнять стадо. Так что после себя не оставил он ничего, кроме маленького истощенного имения, нескольких нечестивых родственников да сына Курта, еще мальчика, но уже сильного и наделенного таким характером, что считал дозволенным все, к чему испытывал склонность. Несладко пришлось графине Гримхильде: извне средств не поступало, а все, что у нее было ценного, она вынуждена была продать. Свет ей пришлось оставить, а потому становилась она все злее и что ни день попрекала сына его молодостью и слабостью, и плакалась, как хорошо жилось ей при муже, а сын-де стал для нее разве что обузой и тяжким бременем. Курт старался как мог: в охоте и рыбной ловле он скоро стал первым — уже мог выстоять против кабана, а от его остроги не уходил ни один лосось. Но когда он, преисполненный гордости, возвращался домой с добычей, мать высмеивала его, говорила, будто бы он приносит ей лишь то, что есть у каждой беднячки. Поначалу такие упреки возмущали его, но мать с невероятной силой подавляла сына, так что со временем они превратились в острые жала, заставлявшие его упражняться с отчаянным усердием, овладевать любым оружием. Юрг, слуга, товарищ отца, воспитывал Курта и обучал, как и в каких случаях следует применять силу, и прочим хитростям.

Так что повзрослеть юноше пришлось очень быстро. Скоро он перерос своего учителя. Ему было не более восемнадцати лет, когда он вручил матери первые плоды своего воспитания: скарб убитого им уличного торговца. Мать обрадовалась первому геройскому поступку сына, но галантные времена, когда она выходила в роскошных украшениях, для нее давно прошли, теперь же наступило время, когда человек со все более пугающей страстью погружается в накопительство, словно тем самым может душу и тело выкупить у смерти. Она заперла добычу в один из множества пустых сундуков и отправила сына на новые подвиги. Но совершать их ему следовало с осторожностью, окутывая тайной и коварной хитростью. Владетели соседних земель беспокоились о безопасности дорог, особенно — из Бургдорфа в Золотурн, близ Коппигена; им хотелось быть уверенными, что путь надежен, что никто там не будет вставлять палки в колеса, и если бы о вылазках Курта пошла молва, не уцелел бы его замок, да и матери пришлось бы еще поискать место, где преклонить свою недобрую голову. А потому набеги свои он совершал где подальше, а не на дороге из Бургдорфа в Золотурн; но все чаще звучала молва об ужасном, свирепом разбойнике, промышляющем между Бургдорфом и Лангенталем, или Золотурном и Херцогенбухзее, или Золотурном и Бюреном; особо опасен он был для купцов и, по слухам, обладал невероятной силой и статью. Пытались идти по его следу, да только как он появлялся, так и пропадал. Курт знал каждую расселину, каждый брод, каждую тропку в лесах и на болотах; верхом преследовать его в этих местах нечего было и думать, а пешему за ним было попросту не угнаться. Да и Юрг обычно был неподалеку, помогал, а то и направлял преследователей по ложному следу. Так провел Курт несколько лет, а Гримхильда тем временем наполнила не один сундук, но была все же недовольна сыном, который приносил домой все меньше, да и приходил все реже. Курт спутался со всяким отребьем и все, что ему удавалось добыть, люди эти тем или иным способом забирали — за игрой, а то и через девок с их ласками да забавами. За этой дикой, вольной жизнью в лесах и ущельях он с радостью забыл ворчливую мать в мрачном замке. Ей же это пришлось не по душе, да и Юрг был недоволен. Мать желала, чтобы сын принадлежал только ей. А потому даже и не пыталась пристроить его в какой-нибудь богатый замок; там ему пришлось бы прислуживать какому-нибудь рыцарю, а ей — снова испытывать нужду. Юрг не одобрял всей этой разнузданной разбойничьей жизни, как и все старые слуги, привязанные к дому почти так же сильно, как к хозяевам и прежним временам, на смену которым в очередной раз пришли новые. Старый господин тоже был человеком буйным и необузданным, но оставался рыцарем — на коне, с мечом и пикой; он не бегал на своих двоих с дубиной и клинком, что уж совсем не по-рыцарски. Бывало, что и Юрг тащился за ним верхом на своей кляче — чем не рыцарь! Замок же давно превратился в разбойничий притон — пробраться внутрь можно было только спешившись, и покидать его приходилось таким же образом, но в этом старик просто-напросто отказывался себе признаться.

Напрасно пытался он вразумить Курта; Курт как сыр в масле катался, в подобной компании чувствовал себя распрекрасно, а перед людьми более приличными он, естественно, испытывал стеснение, как боится пренебрежения всякий, кто в нынешнем своем окружении слывет первым. Но тут на помощь Юргу пришел случай.

Произошло это на рынке в Золотурне. Курт прибился к шайке каких-то лихих людей; положившись на удачу, они устроили засаду в лесу по ту сторону Эмме у Зубигена, а девиц послали в город на разведку. Под вечер те вернулись, принесли вино да привели с собой пару разбойников из Буксгау, с которыми свели знакомство на постоялом дворе; свой своего, как говорится, сразу распознает, так уж повелось с давних времен. Стали выпивать, вино ударило Курту в голову, он устроил свару, пролилась кровь. Ведь подобное с подобным в конце концов всегда соединяется, и невольно те, кто внизу, как только сила окажется на их стороне, вместе начинают действовать против тех, кто наверху, — и как же крепко они сцепляются, кажутся единым целым. Так случилось и теперь. Курту бы самому уступить, смягчиться. Однако, поскольку рыцарскому духу такие порывы неведомы, все поднялись против него, а когда наутро он пришел в сознание, то лежал весь в крови, а подсохшие раны пылали адским огнем. Так крепко, как в этот раз, его еще не били, тем более собственные же соратники, а потому еще жарче ран разгорелся в нем гнев. Он с трудом поднялся, омылся в одном из множества ручьев и по затерянной тропе направился домой. Была осень, холодный ветер гнал тучи и срывал желуди с дубов да орешки с покрасневших буков, сменивших свой окрас, подобно рыцарю или оруженосцу, осушающему с утра до вечера кубок за кубком. Дичи жилось вольготно, Господь наш накрыл ей богатый стол; гордые и дородные кабаны выводили своих малышей на роскошное пиршество, а опытный охотник легко и безопасно мог добыть в такое время дивное жаркое. И все же Курт при всем своем гневе робел перед матерью и не хотел возвращаться домой без добычи; он знал, что еды дома немного, если только Юрг не сделал запасов, чего, однако, ждать не приходилось — боль в суставах все больше сковывала силы старика. Так сын, сколь бы сильным и отчаянным он ни был, боится матери до самой ее смерти, если она жестока, а язык ее словно обоюдоострый меч и одинаково точен в любви и насмешке, в зависимости от обстоятельств. Около Хальтена наткнулся Курт на стаю кабанов под дубом, вздрогнул, вспомнив о матери, и изловил красивого молодого зверя.