Иеремия Готтхельф - Всяческие истории, или черт знает что

Так-то, в сердцах, шапка набекрень, трубка в зубах, Бенц прокладывал себе путь к выходу, но не удержался и все-таки, уходя, подставил одному танцору ножку. Тот грохнулся вместе со своей дамой, а Бенц оказался глуп настолько, что стоял и смеялся. Упавший одним махом вскочил, бросился на Бенца, приложил его об стену, шапка и трубка полетели в сторону, затем выволок за дверь и спустил с лестницы. Все это произошло в один миг, Бенц и опомниться не успел, как уже лежал в снегу, истекая кровью. Так он и лежал, пересыпая проклятия ругательствами, утирая кровь, пьяный, пока за ним с шапкой, трубкой и палкой не вышла Мэди, подняла его, отряхнула и, наконец, повела за собой.

Бенц словно с цепи сорвался, размахивал палкой, плевал ядом в трактирщиков, проклинал весь белый свет, а вскоре гнев его обратился против Мэди — он честил ее, хотел избить, велел, чтобы та поцеловала его в зад, оставила в покое, не смела за ним таскаться. Но тут обида вкупе с вином и Мэди развязали язык. Никогда б его, подлого пса, в глаза не видеть, таких скотов еще поискать. Дура она, что терпит все его выходки, а была б не дура, так сидела б сейчас в «Короне» рядом с каким-нибудь крестьянским сынком. Уж она в другой раз глупить не станет и уж точно никогда в жизни такую паскуду домой к себе не приведет. «Да кто тебя звал, дура? — сказал Бенц. — Да сиди с кем хочешь и нечего за мной шляться, мне и одному неплохо». «У кого доброе сердце, — сказала Мэди, — всегда остается в дураках». «Да срал я на твое сердце, — ответил Бенц. — Да и на все остальные в придачу». «Врешь ты все! — сказала Мэди. — А кто тебе рубаху стирал, когда было воскресенье, а тебе и надеть-то на танцы было нечего? Ну-ка отвечай, если совесть осталась! Да кто еще тебе столько добра сделал и дверь открыл, когда ты приперся?» «Поцелуй меня в зад!» — крикнул Бенц и зашагал к ярким окнам, откуда доносился шум и лился свет. «Не ходи туда! — сказала Мэди. — Пошли, домой пора!» «Поцелуй меня в зад и ступай куда хочешь! А я с голодным брюхом домой не собираюсь». «Если пойдешь со мной, так и быть, перепадет тебе кое-чего, — сказала Мэди. — У меня под кроватью еще семь или восемь пирогов, я их вчера у пекаря взяла». «Да срал я на них!» — сказал Бенц и поднялся по лестнице. Мэди пошла за ним. Она думала так: коли он решит все спустить, то и мне достанется. Горячего она сегодня еще ничего не ела, зато поиздержалась. Она бы и последний кройцер потратила, но прежде решила с Бенца глаз не спускать, пока тот не окажется там, где ей нужно.

Бенц поднялся по ступеням и ввалился в дверь, стеклянными глазами порыскал, не собирается ли кто-нибудь чего-нибудь ему поднести, и где бы ему получше устроиться. Никто не обратил на него внимания, все сидели и пировали в свое удовольствие. Наконец, трактирщик потребовал, чтобы они отошли от двери и указал им место. «Поцелуй меня в зад! — сказал Бенц. — Где хочу, там и стою». Но все-таки сел, а Мэди уселась рядом. «Знаю я этих трактирщиков! — возмутился Бенц. — Полдня уже тут, а никто еще ничего не принес». «Ты б заказал сначала! — сказал хозяин. — Чего тебе?» «Чего-нибудь горяченького и выпить!» Принесли полбутылки, два стакана, две тарелки и прочее. «На двоих-то зачем? — сказал Бенц. — И выпивки я просил стакан». «А барышня твоя смотреть что ли будет, как ты ешь?» — спросил трактирщик и ушел. «Вот еще, — сказал Бенц, — я только за себя плачу». Между тем, Мэди отщипнула кусочек, и видно было, как хорошо ей стало от горячей еды.

Бенц страшно был раздосадован происшествием на танцах и во всю разглагольствовал, какую трепку задаст тому трактирщику и крестьянским сыновьям. К несчастью, сидевшие вокруг люди принялись над ним потешаться — он и впрямь выставил себя круглым дураком. Одни приняли его сторону, другие высказались против, так что Бенц все больше ярился, снова начал губить еду, бить и кидаться посудой, проклиная других гостей и всю их компанию. Ему сделали замечание и принесли еще вина. Мэди думала было возразить, но Бенц вскочил и сказал: «Это еще что?» Он вел себя все развязнее и все больше пьянел, и если бы не наелся саек и пирогов, уже ни одним членом не смог бы шевельнуть.

Наконец, трактирщик потребовал, чтобы он расплатился и ушел. Бенц начал свой обычный спектакль, он-де платить не собирается и пусть Мэди платит. Когда же трактирщик сказал, что у девушки денег брать не станет, а платить должен тот, кто заказывал, Бенц совсем уже обнаглел и нагрубил в ответ. Однако, когда услышал, что весь его долг — еда, разбитые тарелки и вино — тянет на шестьдесят баценов, принялся ругаться так, что весь дом задрожал, в ярости бросил на стол оставшиеся деньги и заявил, что больше ни кройцера не заплатит — да у него и нет больше — и направился к выходу. На этот раз уйти ему не удалось — поручиться за него никто не хотел. Но раз уж он всех так повеселил своим представлением, с него в залог стянули куртку. Мэди попыталась вступиться за Бенца, но безуспешно. «Заткнись или плати!» — был ответ. Мэди же, словно верная собачонка, продолжала лаять в защиту грубияна Бенца, хотела ему помочь, когда его без куртки опять спустили с лестницы. Так они и сидели внизу, без денег, без одежды; Бенц — как побитый пес, злой, разобиженный и пьяный; ничего и никого, кроме полупьяной Мэди, у него не было. Она-то и помогла ему добраться до дому.

Без денег, без куртки явился Бенц на следующее утро к новому хозяину, и что ждало его впереди, он не знал.

Так встретил он Рождество 1825 года.

В глухой чаще, словно вор, что собирается на дело, хоронился маленький домик. Внутри и снаружи была темень, но вот из леса вышли двое, волоча за собой сани. «Смотри-ка, — сказал тот, что повыше, — толстуха-то еще и не затопила печь, ну сейчас она у меня запоет!» Они забросали сани листвой у хлева, вошли в комнату, и она вдруг ожила. Началась суета, послышалось ворчание: «Господи Иисусе, Господи Иисусе, вот пьянчуга, да ведь и слышать ничего не желает! Вот подонок!» Словно эхом отдались эти слова изо всех углов, и из тряпья показались головы. И как гремит гром в дождь и бурю, так прорезал этот ропот визгливый голос: «Ты подниматься-то собираешься? Все утро продрыхла, уж я тебе покажу, небось весь день валяться собралась, а я с полуночи на ногах! И не вздумай ворчать, не то заткну тебе рот, так что ни в жисть не раскроешь!» «Да он и слышать-то ничего не хочет! Убийца! Убийца!» Отовсюду раздавались голоса. Пока Бенц переругивался с ними, Мэди выкарабкалась из кровати и с воем и проклятиями, будто бы прямо сегодня пойдет к регенту и расскажет ему, как Бенц с нею обращается, начала одеваться. «Вот и ступай, — пробурчал Бенц, — мне даже лучше будет, я расскажу ему, как ты ходишь побираешься да в долги залезаешь, сволочь!» — еще и пару затрещин отвесил. Мэди принялась за старое: «Слушай, какой же ты все-таки пес шелудивый! Это же просто неслыханно, чтобы муж колотил жену ни свет ни заря, а ведь знаешь, каково мне приходится!» «То-то ты и ходишь да в долг берешь!» — ворчал Бенц. «Так это я милостыню собрала и заработала!» — ответила Мэди. «Ты еще и врать будешь?» — сказал Бенц и снова отвесил ей пару затрещин. «Ах ты убивец, врун, шельмец ты этакий!» — кричала Мэди. «Да заткнись ты, пока я тебе башку не оторвал!» — кричал Бенц. После этих-то прелиминарий, выяснив, наконец, отношения, перешли к празднованию, уселись за разварную картошку и жидкий кофе.