Иеремия Готтхельф - Всяческие истории, или черт знает что

Другой арендатор согласился взять жену Ханса к себе, но надолго она у него не задержалась — может быть, та скромная сумма, что Ханс должен был выплачивать, в итоге показалась ему слишком большой. Принялся он раздумывать, как бы сделать так, чтобы содержание его жены и вовсе ничего не стоило! И нашел выход: оставил хозяйство и вместе с женой переехал к одному из своих арендаторов, сам — в небольшую комнатку, а жену заперли в закут в хлеву. Все дыры в хлеву он заделал, все отверстия, через которые подают животным корм, так что арендатору, когда увидел он коров с вывалившимися языками, в спешке пришлось их разбирать, лишь бы коровы не задохнулись. Но жене Ханса все было нипочем, она не умерла. Не умерла она и зимой, когда не позволяли ей заходить в дом, лишь трижды в день давали пищу, а ей приходилось смотреть, как семья арендатора ела четырежды. Но такой уж был уговор, что правда, то правда. Хлеб ели только сами, за неделю все вместе съедали не больше пары фунтов, но и от этого жена Ханса не умерла. Ханс сам чуть не помер, сначала от переживаний, а потом от гнева. Он дал в рост шесть тысяч гульденов, а то и больше, деньги нужно было передать в оговоренном месте в нескольких часах езды от дома. Все должно было храниться в секрете, «понятное дело!», как сказала бы трактирщица. Около полуночи Ханс разбудил одного из слуг арендатора и всучил ему обмотанный тряпками узел — якобы, старую наковальню, которую слуга должен был нести примерно с час. Там слугу встречала подготовленная должником повозка, которая и должна была доставить деньги вместе с недотепой-слугой на место. Лошадь также принадлежала должнику, повозка была взята в аренду, а возничего изобразил сын должника. В одну сторону добрались без происшествий, а вот в обратную — не обошлось. Коня звали Ищи-свищи, Ханса самого чуть не переехали, хотя и ему досталось, а вот экипаж разбился вдребезги. Происшествие это также должно было остаться тайной, но все вскрылось, владелец отдал экипаж в ремонт известному мастеру, починка влетела в копеечку, а платить пришлось Хансу. Едва не выбило это его из колеи, все-то шло не так, как он хотел, и даже кони.

Тут принялся он думать, как бы ему вернуть деньги, как избежать трат. Задумался он крепко, круглая его голова так раскалилась, что зимой ее можно было бы использовать вместо печи и отапливать ею комнаты, и кто знает, до чего бы он еще додумался, но тут настиг его новый удар, который доказал, как ничтожны на самом деле его власть и влияние, и мог бы даже напомнить ему прекрасные слова древнего Давида: «Если Господь не созиждет дома, напрасно трудятся строящие его, если Господь не охранит города, напрасно бодрствует страж. Напрасно рано встаете, поздно просиживаете, едите хлеб печали, тогда как возлюбленному своему Он дает сон» [22] Псалтирь 126:1–2. .

Как-то раз Ханс совершенно не мог уснуть — тот, кто постоянно живет в страхе, боясь воров, и у кого самого совесть нечиста, редко спит крепким спокойным сном. Вдруг, словно гром среди ясного неба, раздался голос: «Вставай, Ханс, пожар!» «Да быть того не может!» — подумал он, — должно быть, померещилось в полудреме; он и представить не мог, чтобы нечто подобное могло произойти против его воли и желания. «Скорей, скорей!» — снова раздался голос, и когда Ханс лениво приподнял голову, услышал он треск огня, увидел деревья снаружи в алом зареве и искры, летящие в зеленую траву. Тут он вскочил, тут этот сильный человек задрожал, хватая одежду, но что ожидало его впереди, он еще не знал. Весь огромный дом был охвачен пламенем — о том, чтобы потушить, не было и речи, многих жизней было уже не спасти, погибли животные, запасы арендатора тоже пропали в огне. Ничего ценного у Ханса в доме не было, да и сам дом был застрахован от пожара, а арендатор исправно платил взносы.

Ужасно, конечно, проснуться посреди пожара — кто пережил подобное, должно быть, вздрагивает всякий раз, как вспоминает об этом. Возможно, именно так чувствуют себя грешники, обнаружив себя в аду, прикованными раскаленными цепями к вечному пожарищу — вокруг огонь и нигде не видно двери, через которую можно было бы спастись! Но ни о чем таком Ханс и не думал, а думал лишь о чердаке, где и хранились его сокровища, туда тянуло его, там спаслась бы и его жена; впрочем, все это было ей безразлично.

Тихой ночью столб дыма возвестил на всю округу о пожаре, сотни людей в ужасе пробудились ото сна; одних разбудило алое зарево, других — стон набата. Сотни людей поспешили на подмогу погорельцам, и все же, прежде чем подоспела первая помощь, прежде чем послышалось шипение воды, для несчастных словно вечность прошла; самый быстрый бег коней показался им вялым ходом улитки, потому как еще быстрее, чем бежали лошади, пожирал все вокруг огонь и росла опасность. Пламя уже перекинулось на соседний дом, уже дымил амбар, власть огня росла с каждой секундой.

Наконец, появился первый насос, затрещали заборы, с дикими криками протащили его через деревья, установили у ручья, пустили, поставили к крыше лестницы, вода пошла, забурлила по рукавам, прикрутили трубу, одним махом взлетели на крышу и подали воду на огонь, и все это произошло куда быстрее, чем здесь описывается. Со всех сторон зашумели новые насосы, закричали люди, но все громче шумел огонь, все выше взлетали языки пламени, борьба человека со стихией ожесточалась. Вот уже вырвали из лап огня соседний дом, не увенчались успехом и его попытки отвоевать амбар, все новые и новые фонтаны били в ночи, все новые люди присоединялись к толпе помощников; но словно бы неведомая сила сковала члены, лишила сил. Руки, державшие шланги, опустились, побросали ведра на землю, понуро повисли плечи стоявших вокруг, а если кто и поднимал руку, то разве что в поисках табака или чтобы раскурить трубку. Некоторые пробирались сквозь толпу, взывали о помощи, ведь еще много чем можно было помочь, многое еще можно было спасти: «Бога ради, люди, помогите!» Но со всех сторон раздавалось: «Это дом Ханса, а ради него никто и пальцем о палец не ударит. Он ни разу ни над кем не сжалился, так вот пусть и посмотрит, кто ему поможет! Да его самого недурно бы в огонь бросить, пса этакого, туда и дорога, годом позже, годом раньше!»

Над Хансом устроили настоящее народное судилище и не посмотрели, что дело происходит на месте пожара, где обычно царит сочувствие, или где все же, если и не испытывают сочувствия, имеют уважение к горю и не говорят пострадавшим колкостей, даже если при других обстоятельствах находили в этом удовольствие. Хансу привелось узнать, какого высокого мнения были о нем односельчане, сколь многие испытывали к нему теплые чувства. Никто и пальцем шевельнуть ради него не пожелал; раз уж он никому не помогал, то и ему помочь никто не захотел; если кто и работал на пожаре, то делал это ради арендатора — имущество его застраховано не было, а потому именно он понес наибольший убыток. Но и на этом дело не кончилось. Где бы ни встречался людям Ханс, везде принимали его с проклятиями и угрозами: жаль, мол, что не помер он при пожаре вместе с остальным скотом; где была его жена, в стойле, где ему самому место, как неразумному зверю? Даже если бы он забрался в свой закут, его бы и там нашли, не поскупились бы на резкие выражения; не осталось никого, кто испытывал бы перед ним страх, никого, кто принимал бы его в расчет. Если уж народ и оказывался един в суждениях о человеке, то как раз в таком случае, а если у кого возникали иные мнения, то разве что у благородных людей, которые предлагали попросту оставить Ханса в покое, чтобы он задумался обо всем, что слышал в свой адрес.