Фрэнсис Бернетт - Как стать леди [litres]

Эмили прошла к себе и прилегла. Доказательств, что это была не случайность, нет никаких. Никаких. Именно это и повергало ее в такой ужас. По мостику давно никто не ходил, он был старым, да и с самого начала не очень надежным и крепким – теперь она вспомнила, что Уолдерхерст как-то сказал, что его следовало бы осмотреть и укрепить. Она часто опиралась на эти перила, и однажды ей самой показалось, что они стали какими-то немного шаткими. Что она могла сказать, кого могла обвинить в том, что прогнившая деревяшка сломалась?

Она в отчаянии стукнула по подушке. А еще был этот кусок, отвалившийся от балюстрады, тот, который заметила и подобрала Джейн, прежде чем она успела на него наступить по пути на ужин… Но как рассказать мужу, или леди Марии, или еще хоть кому-то, что она считает, будто благородный английский джентльмен, даже если он и лишился надежд на наследство, строит против нее козни? Это все выглядит как отвратительная мелодрама. Она в ужасе закрыла лицо руками, представив холодное удивление лорда Уолдерхерста и изумленно-ироничную улыбку леди Марии.

– Она решит, что я истеричка, – в отчаянии воскликнула Эмили. – А он подумает, что я вульгарная, глупая, беспокойная особа с дурацкими идеями, что я выставляю его на посмешище. Капитан Осборн – член его семьи. Кто я такая, чтобы обвинять его в преступлении? И все равно, сейчас я уже была бы в этом бездонном пруду, и никто бы ничего не узнал…

Если бы эта история не казалась невероятной ей самой, если бы она была хотя бы немного увереннее в себе, она бы, наверное, не чувствовала себя такой потерянной и одинокой.

Ну конечно, Амира, которая так любила Эстер, должна была ненавидеть ее соперницу. Ревнивая туземка вполне способна на грязные трюки, которые ее извращенному уму могли казаться правильными, потому что служили благой, по ее представлениям, цели. Вполне возможно, что капитан Осборн ничего об этом не знает. Подумав об этом, она вздохнула с облегчением. Ну конечно, он ничего не знает! Это было бы слишком ужасно, слишком опасно, он не способен на такое отчаянное зло!

Но все же, все же… Если бы она упала с лестницы и разбилась насмерть, наказали бы только того, кто отвечал за порядок в доме и допустил такую небрежность. Если бы она оперлась о перила и упала в бездонные черные воды, виновата была бы прогнившая деревяшка. Она промокнула платочком выступивший на лбу холодный пот. Выхода не было.

Зубы у нее отбивали дробь.

– Они могут быть ни в чем не виноваты. Или могут затаить в сердцах убийственную злобу. Я ничего не могу доказать. И ничего не могу предотвратить. О, прошу, молю, возвращайся домой! – воскликнула она в отчаянии.

В голове у нее оставалась лишь одна четкая мысль: ей ничто не должно угрожать. Она должна быть в безопасности. Она наконец призналась себе, облекла в слова то, о чем прежде не позволяла себе и думать.

– Если я сейчас умру, – сказала она с обезоруживающей серьезностью, – он себе этого не простит.

А потом произнесла:

– Не важно, какой нелепой, вульгарной или глупой я могу показаться, я должна сберечь себя, пока не произойдет то, что должно произойти… Я напишу и попрошу его постараться вернуться домой.

Это было именно то письмо, которое попалось на глаза капитану Осборну в стопке другой ожидавшей отправки корреспонденции. Он взял его, чтобы внимательно просмотреть.

Эстер сидела в своем будуаре у открытого окна. Она сама задула свечи, потому что хотела, чтобы ее окружала эта бархатная темнота. За ужином ее муж взволнованно выспрашивал у Эмили об инциденте со сгнившими перилами, все еще бледная Эмили ему отвечала. Сама Эстер помалкивала и была рада, когда смогла под благовидным предлогом наконец-то уйти к себе.

Она сидела в темноте, вдыхала аромат ночных цветов из сада и вспоминала всех известных ей убийц. Некоторые из них когда-то были вполне уважаемыми людьми, но все они все они дошли до такого момента в жизни, когда у них возникла мысль, которая прежде, пока они еще были уважаемыми людьми, возникнуть просто не могла. Мысль, которую они поначалу от себя гнали. Она была уверена, что эти изменения происходили медленно. Поначалу мысль, идея казалась дикой и даже смешной, что-то вроде злой шутки. Потом эта злая шутка все вспоминалась и вспоминалась, пока не переставала казаться смешной и над нею не начинали размышлять. Такое всегда случается, когда чего-то очень хочешь или, напротив, не хочешь, когда сама мысль о том, что ты не можешь чего-то получить или, напротив, вынужден с этим жить, становится непереносимой, доводит тебя до безумия. Мужчина, который ненавидит женщину, но не может от нее избавиться, ненавидит ее лицо, ее взгляд, прическу, звук ее голоса и эхо шагов, которого сводит с ума ее близость и мысль о том, что он никогда не освободится от всего этого, мужчина, который когда-то был вполне обыкновенным, сравнительно покладистым и разумным, постепенно доходит до состояния, при котором удар ножом, выстрел, да и просто удар чем-то тяжелым кажутся не только приемлемым, но неизбежным решением. Или возьмем, например, людей, долго терпевших обиду, людей, терзаемых желаниями и достигших точки, после которой они решили взять силой то, в чем судьба им так долго отказывала. Мысли бурлили у нее в голове, она испытывала даже что-то вроде легкой лихорадки, сидя здесь, в тишине и покое ночи.

Она неделями жила в страшном напряжении, и ее чувства, казалось, утратили всякую связь с действительностью.

Она знала слишком много, но при этом ни в чем не была уверена.

Они с Алеком оба были из тех, кто начинают с дурной шутки, затем вовлекаясь в нее все глубже и глубже. Было невозможно не думать о том, что могло бы им принадлежать, и о том, чего они могут лишиться навеки. Если бы сегодня не проверили вдруг перила, то уже сейчас эта здоровенная, тупая Эмили Уолдерхерст мирно покоилась бы среди водорослей!

– Всех нас ждет неминуемый конец, – сказала себе Эстер. – И ведь все было бы кончено за минуты! Говорят, это совсем даже и не больно.

Губы у нее искривились, она стиснула коленями дрожащие руки.

– Это мысли убийцы, – пробормотала она раздраженно. – А ведь я никогда не была плохой.

Перед ее мысленным взором возник образ Эмили, лежащей в глубине, среди темных водорослей. Шпильки выпали из каштановых волос, и пряди их накрыли белое лицо. А ее глаза? Они широко открыты и смотрят сквозь толщу воды, или полузакрыты? А эта детская улыбка, которая казалась такой странной на лице взрослой женщины… По-прежнему ли она улыбается, словно спрашивает: люди, что я вам сделала, почему я должна была утонуть? Эстер была уверена, что на лице утопленницы застыл бы именно этот вопрос.

А как же ей везло! Уже один ее радостный взгляд любого мог довести до бешенства. Да, но почему, почему она не имела права быть счастливой? Она всегда старалась быть любезной и всем помогать. Она была до глупости доброй. А когда она привезла эти вещички из Лондона, Эстер, как ни противно ей было об этом вспоминать, даже прослезилась и расцеловала ее. У Эстер до сих пор стояли в ушах ее простые слова: