Алекс Тарн - Шабатон [Журнальный вариант]

— Да, конечно. Но он никогда не брал меня на встречи с ними. Не брал и не знакомил — даже когда они приходили к нам домой. Тебя тоже?

— Меня тоже, — после короткого молчания ответила мать. — Он не хотел вмешивать нас в свои диссидентские дела. Ради нашей же безопасности.

— Вот именно! — поддержал ее доктор Островски. — Поэтому кажется странным тот единственный случай, когда дед зачем-то притащил меня в кафе на встречу с тем французом. Помнишь, он еще подарил мне голубую футболку сборной Италии…

— Не помню, — с оттенком раздражения проговорила Нина Наумовна. — Как раз подарки оставляли нам многие. Знакомиться не знакомились, но подарков было хоть отбавляй. Им, верно, казалось, будто мы умираем с голоду.

— Ладно, забудь подарки, — сказал Игаль. — Но как ты объяснишь тот единственный случай, когда дед будто специально устроил мне знакомство с иностранцем? Да еще и посоветовал запомнить имя: Ромен Клиши. Зачем?

— Откуда мне знать!

Теперь даже чужой мог бы явственно расслышать раздражение в голосе Нины Наумовны. Игаль вздохнул.

— Мамуля, — как можно ласковей произнес он. — У тебя ведь остались дедовские письма. Нельзя ли…

— Нельзя! — сердито оборвала его мать. — Ну что ты все время копаешь, копаешь, копаешь… Прямо как оперуполномоченный или следователь КГБ, будь они прокляты! Мало тебе восемнадцати лагерных дедовских лет? Ну что еще ты хочешь на него накопать? И зачем? Оставь старика в покое, слышишь! Он скоро четверть века как в могиле! И меня, пока еще живую, тоже оставь!

— Мама… — начал было доктор Островски, но Нина Наумовна уже отсоединилась.

Ближе к вечеру ждали звонка от Мишки, Наташа дергалась, ходила вокруг телефона, и когда тот наконец проснулся, схватила трубку.

— Алло, Миша?! Алло! Алло! — она вслушалась в чересчур громкий и оттого невнятный звук и с недоумением взглянула на мужа. — По-моему, это тебя. Только, пожалуйста, недолго, а то еще пропустим звонок…

Доктор Островски подошел. На другом конце провода кто-то криком кричал в микрофон, явно не рассчитывая услышать ответ.

— Игорь! Алло, Игорь! Говорит Гольдфарб! Я жду вас внизу на скамейке у вашего подъезда! Говорит Гольдфарб! Я жду вас…

— Быстрее, Гарик, — умоляюще проговорила Наташа.

Игаль нажал на рычаг и пошел к двери.

— Я сейчас вернусь.

Уже спускаясь по лестнице, он сообразил, о каком Гольдфарбе идет речь. Это ведь Давид Михайлович, архитектор, партнер Нины Наумовны по «золотому возрасту». Что он тут делает? Поздний спутник маминой жизни и впрямь мирно восседал на скамейке рядом с домом, одетый по курортной моде 70-х годов. Завидев Игаля, он попробовал было встать, но доктор Островски подавил эту попытку в зародыше.

— Давид Михайлович? Какими судьбами?

Архитектор кивнул.

— Я не слышу вас, Игорь, — сказал он, — но это и неважно. Нина просила меня сжечь, а я не могу.

Старик показал на черный мешок для мусора, притулившийся у его ног подобно домашнему коту. Игаль вопросительно поднял брови, сочтя за благо общаться при помощи мимики. Давид Михайлович благодарно кивнул.

— Да, не могу. Я обещал Нине, что сожгу, но разве можно жечь целую жизнь? Я только прошу вас, Игорь, не говорите матери ни слова. Просто возьмите это и держите у себя. А я скажу ей, что сжег. Вывез за город на пустырь и сжег. Договорились?

Теперь настала очередь Игаля благодарно кивать. Старик с чувством пожал ему руку и поплелся к автобусной остановке. Дома доктор Островски развязал мешок. Там навалом — связками и россыпью — лежали старые открытки и письма. Полный архив писем Наума Григорьевича Островского.

— Привет.

— Привет… С кем я говорю?

— Это я, Игаль. Игаль Островски.

— Гм… Игаль? Какой Игаль?

— Слушай, — сердито начал он. — Если ты…

Она расхохоталась на своем конце провода.

— Извини, профессор. Не то чтоб я тебя не узнала. Видишь ли, обычно я съедаю самцов после секса, а ты почему-то еще жив. Просто не поверила своим ушам.

— Так… так… — доктор Островски порылся в голове в поисках ответной убийственной шутки и, не обнаружив там ничего, решил перейти к делу. — Наш договор о совместном проекте еще действует?

— О! — воскликнула Нина. — Теперь понятно, почему я тебя не слопала. Совместный проект, как же, как же… Есть что-то новенькое?

— Есть, — сухо ответил он. — Письма на французском, которые ты, надеюсь, поможешь прочесть.

— Нет проблем. Подъезжай.

— Когда?

— Да хоть прямо сейчас. Вечером у меня запись программы.

Она продиктовала тель-авивский адрес.

— Хорошо, — сказал Игаль. — Постараюсь подъехать часа через два.

— Вот-вот, постарайся, — отозвалась Нина. — Только одна просьба. Ты не мог бы надеть те же голубенькие трусики, которые были в прошлый раз?

— Фак ю! — рявкнул доктор Островски.

Госпожа Брандт рассмеялась.

— А вот это предложение будет учтено и изучено. Обещаю…

Игаль повесил трубку.

Два часа спустя он постучал в дверь ее квартиры. Нина открыла и сразу потянулась к губам. Она была босиком, в легком халатике на голое тело, да и тот как-то сразу слетел, так что наиболее содержательную часть приветствия они завершили прямо в прихожей на небольшом столике, смахнув с него несколько сумок, шляпок и шарфов. О проекте вспомнили много позже, уже в постели.

— Я надеюсь, ты не снимаешь нас на видео? — спросил доктор Островски.

— А надо? — рассмеялась Нина. — Вообще-то стоит подумать в этом направлении. Акробатический этюд на столе вполне заслуживал увековечивания. Ну а пока давай почитаем твои французские письма.

Черный пластиковый мешок с дедовским архивом содержал, в основном, письма с Колымы, адресованные жене и дочери, а также переписку с западными журналистами, двумя-тремя американскими сенаторами и правозащитными функционерами из Европы. Фамилия Клиши встретилась Игалю лишь дважды — на одинаковых открытках с видом на красивое желто-красное здание с высокой мансардной крышей и башенкой посередине. Две эти слегка пожелтевшие от времени картонки он и принес с собой.

— Лилль, — уверенно определила Нина Брандт, едва взглянув на открытки. — Старая биржа на главной площади. Помню тамошний блошиный рынок. Я там фарфорового поваренка сторговала, вон он, на полке.

— Да хватит о поваренке! — прервал ее доктор Островски. — Что там написано?

Какое-то время Нина изучала открытки, затем пожала плечами.

— Ничего особенного. Первое послание датировано маем 71-го года. Автор надеется, что адресат чувствует себя хорошо. Сестра автора переехала в Лион. Мать автора болеет. А сам автор собирается осенью приехать в Москву с туристической экскурсией. Во втором письме, тремя годами позже, сообщается о кончине мамы, которая, как мы помним, болела еще в первом, и выражается сожаление, что адресат не смог приехать на похороны. Вот и все. Что тут такого интересного, кроме повода затащить меня в постель?