Мария Корелли - Вендетта, или История всеми забытого [litres]

Внезапно в ней вспыхнула гордость. Она выпрямилась и дерзко нахмурила ровные брови.

– Наказания! – высокомерно воскликнула она. – Как вы смеете меня судить? Что я сделала плохого? Если я красива, моя ли в этом вина? Если мужчины – глупцы, что я могу поделать? Вы меня любили, и Гвидо любил – могла ли я этому помешать? Его я не любила, а уж вас – тем более!

– Знаю, – с горечью ответил я. – Способность любить никогда не отличала вашу натуру. Наши жизни были для вас всего лишь чашами вина, испитого вашими лживыми устами. Когда-то его букет вам нравился, но теперь… Теперь не кажется ли вам, что у него холодноватый привкус?

Под моим взглядом она съежилась, наклонила голову и, подойдя к выступавшему из стены камню, присела на него, прижав руку к сердцу.

– Ни сердца, ни совести, ни памяти! – воскликнул я. – Боже правый! И такое существо живет и называет себя женщиной! Омерзительнейший из зверей вызывает больше сочувствия! Слушайте: прежде чем умереть, Гвидо узнал меня, и даже моя дочь, брошенная вами, в предсмертных муках узнала своего отца. Она, будучи невинной, скончалась с миром… но он! Вообразите, если можете, те ужасные мучения, в которых он умирал, зная все! Как же его отлетевший дух, наверное, вас проклинает!

Она подняла руки к голове и откинула со лба белокурые локоны. Взгляд у нее был голодный, затравленный, почти разъяренный, она пристально смотрела на меня.

– Глядите, – продолжал я, – вот вам еще доказательства правдивости моего рассказа. Вот это положили мне в гроб. – И я бросил ей на колени медальон с цепочкой, коробочку для визитных карточек и кошелек, который она мне подарила. – Вы, несомненно, их узнаете. А вот это… – Я показал ей распятие монаха. – Это положили мне на грудь уже в гробу. Возможно, оно вам пригодится – вы сможете вскоре перед ним помолиться!

Она прервала меня взмахом руки и заговорила словно во сне.

– Вы вырвались из этого склепа? – тихо спросила она, жадно оглядываясь по сторонам. – Скажите, каким образом… и… где?

Я презрительно рассмеялся, прочитав ее мысли.

– Это не имеет значения, – ответил я. – Обнаруженный мною лаз теперь закрыт и надежно завален. Я сам этим занимался! Ни одно живое существо, оставленное здесь, не сможет выбраться моим путем. Бегство невозможно.

Она издала сдавленный стон. Потом бросилась к моим ногам, беспорядочно рассыпав по полу доказательства того, что я жив.

– Фабио! Фабио! – вскричала она. – Спаси меня, пожалей меня! Выведи меня к свету, на воздух, позволь мне жить! Протащи меня через весь Неаполь, пусть толпа глазеет на мое бесчестие, пусть клеймит меня последними словами, пусть изгонит меня! Лишь позволь мне чувствовать биение крови в жилах! Я сделаю и скажу что угодно, стану кем угодно – только позволь мне жить! Я не выношу холода и темноты… жутких… страшных спутников смерти! – Она содрогнулась и вновь прижалась ко мне. – Я ведь так молода! И, в конце концов, неужели я так омерзительна? Есть женщины, счет любовникам которых идет на десятки, и все же их никто не обвиняет. Почему же я должна страдать больше, чем они?

– Почему? Почему? – яростно откликнулся я. – Потому что в кои-то веки муж берет правосудие в свои руки, в кои-то веки обманутый муж настаивает на справедливости, в кои-то веки он осмеливается покарать измену, запятнавшую его честь! Будь побольше таких, как я, стало бы меньше таких, как вы! Счет любовников на десятки! Не ваша вина, что у вас был всего один! Хочу сказать еще кое-что, касающееся вас. Не удовольствовавшись одурачиванием двух мужчин, вы попробовали так же развлечься и с предполагаемым третьим. Ага, дрожите! Пока вы думали, что я граф Олива, когда вы обручились со мной, вы писали Гвидо Феррари в Рим. Весьма очаровательные письма! Вот они! – Я швырнул их на пол рядом с ней. – Они мне больше ни к чему – я их все прочел!

Она не притронулась к письмам, и они остались лежать на полу. Она по-прежнему жалась к моим ногам, и от этих беспокойных движений плащ ее сполз с плеч, открыв драгоценности, сверкавшие на ее белой шее и руках, словно искорки света. Я коснулся ободка с бриллиантами у нее в волосах – а потом сорвал его.

– Это мое! – воскликнул я. – Так же как и кольцо, что у меня на пальце, ваш любовный дар Гвидо, который вы потом вернули мне, его законному владельцу. А это – драгоценности моей матери. Как вы посмели их надеть? Камни, которые я вам подарил, чрезвычайно вам к лицу: они краденые, сорванные с жертв кровавыми руками самого жестокого разбойника в Сицилии! Я обещал вам больше – так смотрите же! – И я откинул крышку гроба, в котором хранились остатки сокровищ Кармело Нери.

Гроб стоял на видном месте, и я разложил все так, чтобы золотые украшения и драгоценные камни сразу же бросились ей в глаза.

– Теперь вы видите, – продолжил я, – откуда взялось богатство предполагаемого графа Оливы. Я обнаружил спрятанные здесь сокровища в ночь после своих похорон. Тогда мне и в голову не приходило, для какой страшной цели они мне понадобятся! Они хорошо мне послужили и еще не иссякли – все оставшееся в вашем распоряжении!

При этих словах она поднялась с колен и выпрямилась. Пытаясь дрожащими руками запахнуть плащ, осторожно двинулась к разбойничьему гробу и наклонилась над ним с легкими проблесками надежды и любопытства на осунувшемся лице. Я смотрел на нее с легким удивлением: так внезапно она постарела. Нежно-розовый цвет и гладкость ее кожи исчезли, и она стала морщинистой и сухой, словно лишившись влаги под тропическим солнцем. Волосы ее растрепались и свисали спутанными золотистыми прядями. Только они да еще глаза говорили о ее молодости. Моя душа внезапно наполнилась сочувствием.

– О жена моя! – воскликнул я. – Супруга, которую я так страстно любил, за которую и вправду умер, если бы она велела! Почему ты меня предала? Я считал тебя воплощением добродетели… Да! Если бы ты выждала хоть один день после того, как сочла меня умершим, и тогда избрала Гвидо своим возлюбленным, говорю тебе, что нежность моя была столь безгранична, что я бы тебя простил! Хоть я и восстал из могилы, я бы исчез и не давал о себе знать… Да, если бы ты выждала, если бы ты хоть чуть-чуть обо мне поплакала! Но когда с твоих губ сорвалось признание в преступлении, когда я узнал, что уже через три месяца после нашей свадьбы ты начала меня дурачить, – вот тогда я понял, что моя любовь, имя, положение в обществе и честь использовались как ширма для сокрытия твоей интрижки с человеком, которого я называл другом! Боже! Кто, созданный из бренной плоти и крови, может простить такое предательство? Я такой же, как все, но я тебя любил, и соразмерно моей любви росли и мои ошибки!

Она слушала, потом подошла чуть ближе ко мне, на ее бледных губах мелькнула слабая улыбка, и она прошептала: