Мария Корелли - Вендетта, или История всеми забытого [litres]

Я подумал над этим и вскоре принял решение. Нет ничего проще, чем симулировать слабое зрение, зрение человека, ослепленного ярким южным солнцем. Я буду носить очки с затемненными стеклами. Я купил их сразу же, как только эта мысль пришла мне в голову, и, запершись у себя в комнате, примерил их перед зеркалом. Я остался доволен: они прекрасно дополняли мой новый облик. С очками, белоснежными волосами и бородой я выглядел как неплохо сохранившийся мужчина лет пятидесяти пяти или около того, единственным физическим недостатком которого было слабое зрение.

Теперь следовало изменить голос. От природы я обладал необычайно мягким голосом и быстрым, но четким выговором, и у меня вошло в привычку, как почти у каждого итальянца, сопровождать слова энергичной и выразительной жестикуляцией. Я начал тренироваться, как актер готовится к роли. Я стал говорить с резкими интонациями, неторопливо и холодно растягивая слова, иногда даже саркастически-отрывисто, тщательно избегая малейших движений головой или руками во время разговора. Все это давалось мне чрезвычайно тяжело, забирая массу времени и сил. Но за образец для подражания я взял себе англичанина средних лет, остановившегося в той же гостинице, что и я, а этот накрахмаленный флегматик не расслаблялся ни на минуту. Он был своего рода человеком-айсбергом, безупречным и респектабельным, с выражением благочестивой мрачности и недовольства, которое сыны Британии напускают на себя, оказываясь в заморских краях. Я старался как можно точнее копировать его манеру поведения: держал рот на замке с тем же видом непробиваемого упрямства, ходил с такой же прямой, как доска, спиной и рассматривал окружающих с той же высокомерной брезгливостью. Я понял, что наконец-то добился успеха, когда случайно услышал, как официант в разговоре со своим напарником назвал меня «белым медведем».

Я сделал кое-что еще. Я написал учтивое письмо редактору самой популярной в Неаполе газеты, которую, как я знал, всегда читали на вилле Романи, и вложил в него пятьдесят франков. Я попросил его лично для меня добавить в следующий номер небольшую заметку. Заметка эта в общих чертах звучала следующим образом:

Как стало известно редакции, синьор граф Чезаре Олива, дворянин, долгие годы проживший за границей, только что вернулся на родину, обретя почти сказочное богатство, и собирается прибыть в Неаполь, где в будущем намерен обосноваться. Верхушка здешнего общества, несомненно, с восторгом примет столь выдающееся дополнение к его блистательному кругу.

Редактор исполнил мою просьбу и слово в слово напечатал в газете то, что я ему отправил. Он прислал мне номер с заметкой, добавив к нему «миллион наилучших пожеланий», но скромно промолчал о пятидесяти франках, хотя я уверен, что он с величайшей радостью положил их себе в карман. Пошли я ему вдвое большую сумму, и он провозгласил бы меня королем или императором, путешествующим инкогнито. Редакторы газет выставляют себя людьми благородными. Возможно, в Англии дело именно так и обстоит, но в Италии большинство из них за деньги сделают что угодно. Вот ведь бедняги! Но разве можно их винить, учитывая, как мало они зарабатывают тем, что марают бумагу чернилами? На самом деле я вовсе не уверен, что редакторы английских газет не способны принять взятку, если размер ее достаточно велик и если поднести ее с должной деликатностью. Например, в Лондоне точно есть пара журналов, которые не откажутся напечатать неважно или даже плохо написанную статью, если предложить им за это тысячу фунтов!

В предпоследний день своего пребывания в Палермо я сидел, удобно устроившись в мягком кресле у окна курительной комнаты гостиницы, глядя на переливчатые воды залива. Было почти восемь вечера, и, хотя небеса еще багровели волшебными красками заката, с моря подул довольно свежий ветерок, возвещая о приближении прохладной ночи. Образ, в который я вжился, а именно немного резкого и циничного человека, повидавшего жизнь и не очень ее любившего, благодаря ежечасным тренировкам сделался практически моей второй натурой. Мне и вправду становилось трудно возвращаться к тому легкому и беспечному «я», которое осталось в прошлом. Я постигал искусство быть грубым, пока не сделался грубым: мне предстояло сыграть главную роль в намечавшейся драме, и я в совершенстве изучил эту роль.

Я сидел, тихо попыхивая сигарой, ни о чем особо не думая, поскольку покончил с раздумьями насчет своих планов и вся моя энергия переключилась на действия. Внезапно я вздрогнул от нарастающего шума большой толпы, надвигавшегося на меня, словно прилив. Я выглянул в окно, но ничего не увидел и стал гадать, что бы значил этот шум. В этот миг взволнованный официант распахнул дверь курительной и, задыхаясь, прокричал:

– Кармело Нери, синьор! Кармело Нери! Его взяли, беднягу! Наконец-то его взяли!

Хотя услышанная новость заинтересовала меня так же сильно, как и официанта, я не позволил себе выказать любопытства. Я ни на секунду не забывал об образе, в который вжился, поэтому, медленно вынув сигару изо рта, произнес:

– Значит, отпетого разбойника схватили. Поздравляю с этим правительство! И где же он?

– На главной площади, – нетерпеливо ответил официант. – Если синьор соизволит прогуляться и повернуть за угол, он увидит там Кармело, связанного и закованного в кандалы. Да смилуются над ним все святые! Собралась такая толпа, что яблоку негде упасть! Я и сам туда пойду – и за тысячу франков не пропущу такое зрелище! – И он убежал, радостно предвкушая, как будет глазеть на пойманного бандита, словно ребенок, впервые отправившийся на ярмарку.

Я надел шляпу и неспешно направился к центру всеобщего волнения. Передо мной предстала весьма живописная картина. Площадь походила на темное море нетерпеливо поворачивающихся голов и беспокойно жестикулирующих фигур, а в центре волнующейся и бормочущей толпы находилась небольшая группа конных жандармов с обнаженными саблями, сверкавшими в бледном закатном свете. И лошади, и люди были неподвижны, словно бронзовые статуи. Они выстроились напротив головного участка карабинеров, где командовавший отрядом офицер спешился, чтобы по всей форме доложить подробности поимки перед тем, как сдать пленника властям.

Печально известный Нери располагался между вооруженными, бдительно следившими за ним стражниками. Его ноги были привязаны к коренастому мулу, закованные в тяжелые кандалы руки связаны за спиной. Взгляд у него был хмурый и исполненный ярости, как гроза в горах. На нем не было шляпы, и его густые волосы, длинные и спутанные, свалявшимися прядями падали ему на плечи. Густая борода и усы, чрезвычайно черные и всклоченные, торчали в разные стороны, так что почти закрывали грубое злобное лицо, хотя я видел, как сверкали его похожие на тигриные клыки острые белые зубы, когда он в бессильной ярости и отчаянии кусал нижнюю губу. А его глаза, словно пляшущие огоньки, свирепо блестели из-под косматых бровей. Он был огромным, тяжеловесным человеком, широкоплечим и мускулистым, и его руки, связанные и скованные за спиной, походили на жуткие молоты, способные убить одним ударом. Весь его вид внушал ужас и отвращение, в нем не было ни капли раскаяния, и даже его показная стойкость казалась лишь бравадой, напускной храбростью, которую первая же неделя на галерах выжмет из него с той же легкостью, с какой выжимается сок из спелой грозди винограда.