Оливия Лэнг - Crudo

Через 24 часа все вопросы решились – рейсы, отели, квартиры, всё на свете. Всегда было так, невыносимо, невозможно, а потом раз – и готово, как делать нечего. Кэти написала своим друзьям, Мэтту + Карлу + Ларри + Алексу. Ми гостиная эс су гостиная, ответил Ларри. Он жил на углу Си и Девятой, она любила его диван. Они с Карлом выразили боль и тревогу по поводу Шинейд О’Коннор, которая переживала тяжелые времена и публично задокументировала это в нескольких видео на YouTube, но смотреть их им обоим было невыносимо. Бедная прекрасная Шинейд. Вместо этого Кэти включила «Nothing Compares 2 U» и зачарованно смотрела на ее лицо мальчика-певчего. У нее было похмелье, она снова выпила слишком много, но этот этап лета они оставили позади, так они решили за завтраком, 25 августа 2017 года, с болью созерцая разрушения вчерашнего дня, скелет курицы в луже загустевшего жира, мокрые останки салата, тринадцать бокалов из-под бренди и красного вина. Тринадцать, сказал муж. Не должно быть тринадцать, и, торжествуя, выхватил из кучи один неиспользованный. Теперь они трезвенники, с этого дня они отвергают весь алкоголь, особенно вино, даже шампанское. Хотя бы неделю они должны воздержаться, чтобы печень сдулась и они перестали быть такими желчными, недовольными и толстыми. Кэти за лето прибавила полтора килограмма, чисто по вине алкоголя + отсутствия йоги, она написала лихорадочное письмо своему тренеру, умоляя его вернуться. Новые люди, женатые, спортивные, блестящие, вечные.

Они приняли еще один декрет – ни с кем не видеться целый день. Приехал их новый стол, это волнительное событие, они сидели на диване и ждали, словно в очереди в кинотеатре. Они долго занимались тем, что ставили на него вещи и убирали их, разворачивали на долю градуса, располагали в выверенном соотношении, а потом случайно проходились рукой, чтобы придать естественности. После обеда они удалились в тайный уголок сада и разделись. Кэти взяла с собой три книги и каталог Баскии; ее муж задремал на лежаке, пока она рыскала по страницам. В три часа они съели мороженое в шоколаде и отметили неделю брака новыми клятвами: я клянусь чаще мыть посуду, я клянусь реже быть мудаком.

Было жарко, было великолепно, летало несколько пьяных бабочек и стрекоза, которыми ее муж привычно восторгался. Они наговорились до умопомрачения, теперь им нужно было подзарядиться солнечными лучами и простым запахом травы и грязи. Определенно, почти что осень, косые лучи света, чудесная подгнивающая спелость. Слива, ежевика, первые опавшие листья. Непонятно откуда взявшиеся маленькие рыбки немного подросли, все, кроме одной – эта точно карп кои, с оранжевыми пятнами и надутыми губами. Много роз. Нужно ли вообще еще что-то? У них была газированная вода, им было достаточно тепло в их костюмах из кожи, два животных, две коровы, которым просто нравится стоять рядышком, в одном поле. Пусть ничего не происходит, хотя бы недолго, пускай минуты тикают в восхитительном воздухе, пускай мы лежим на шезлонгах, словно космонавты, мчась сквозь пространство и время. Кэти закрыла глаза. В кои-то веки Кэти отпустила тревога.

Она пыталась вспомнить 1980-е, в частности 1987-й. Что люди знали, о чем они оставались в неведении? В этом проблема с историей, слишком легко нарисовать фактическую обстановку и забыть про отношение, про то, как доступная на тот момент информация делала тебя другим человеком, что тогда было в новинку, а что еще не появилось на личном или глобальном уровне. СПИД, в частности, предмет, знакомый Кэти, как и любому жившему в эпицентре эпицентра кризиса до появления комбинированной терапии, а именно в Ист-Виллидж, Нью-Йорк Сити. Она помнила венерологические клиники, коричневые пластиковые стулья, знаки на двух языках – английском и испанском, как люди умирали на улицах в ломке или покрытые фиолетовыми пятнами саркомы Капоши, как друзья пудрили щеки, как друзья худели, как друзья переходили с одной категории наркотиков на другую, похороны, акция протеста, похороны, акция протеста. Чего она не помнила, так чем именно отличались знания людей в 1987 и 1988 годах. Она пыталась восстановить в памяти отношение, понять фоновый уровень предубеждения и страха. В тот ли год умер Уорхол? А Либераче? И если б она не была тогда там, а была, скажем, английским парнем-натуралом, как бы иначе она сейчас чувствовала, осмысляла мир?

Это было невычислимо, это было из области вымысла, этот безнадежный аппарат предположений и догадок, с которым Кэти старалась соприкасаться как можно меньше. Сама она, конечно, писала художественную литературу, но она населяла ее уже существующим, заранее упакованным, реди-мейдами. Во многом она была дочь Уорхола, или, по крайней мере, племянница, расхитительница могил, разбойница, которая рада тому, что смогла ухватить, но при этом душой болеющая за идею – идею того, что не нужно ничего изобретать, можно сотворить что угодно из переполненной свалки уже готового, как говорил Беккет, ничто не ново, можно сделать стильно и незатратно, просто запустив руку в мешок с подарками действительности.

Ей нужно было еще больше одиночества, чем сейчас, это уже начинало создавать проблемы. Ей постоянно снилось, что она не в том доме, в старой квартире, не с той мебелью, не в том районе, не с тем ключом, квартиру уже сдали, недоразумение, придется жить с соседями. Она хотела крепость. Она хотела уплыть по прохладной зеленой авеню. Кажется, она перестала ходить куда-либо одна. Печальные глаза мужа расстраивали ее и вместе с тем приводили в бешенство, она терпеть не могла быть ответственной за чужое счастье. Ну не можешь ты просто понять, чего тебе надо, и добиться этого? Почему ты всё время спрашиваешь меня? Кэти могла делиться, но на своих условиях. Если отвечать на первоначальный вопрос, хорошая ли Кэти, кажется, что ответ все-таки «нет». Дело не в тебе, дело во мне, повторяла Кэти, а она изо всех сил старалась избегать этого клише. Наконец, она поняла, чем ее так притягивали отстраненные парни, люди, которые рядом с тобой только наполовину. Ей это нравилось, ей нравилось быть наедине с собой, в компании старых друзей – тоски и томления. Ей нравилось быть вечным подростком, никогда не нести ответственности за другого человека. Все ли такие плохие, как Кэти? Очнулись ли они из этого состояния, в шоке от собственного упрямства, от собственного дурного вкуса?

Тем временем лиса попала впросак. Кэти с мужем загорали, не в секретном уголке сада, а в открытой его части. Кто-то два раза крикнул «Иэн» и вломился внутрь. Кэти была в трусиках и пропотевшей желтой футболке, муж – в трусах, спущенных сверху и закатанных снизу для наибольшего загара. Соседка ни на что не обращала внимания. Она желала рассказать им про лису. В воображении Кэти лиса стала ее талисманом, ей нравилось думать, что лиса свободно бродит среди них, как анархистка, ломает их вещи, хоть и не желает вреда, и знает о вещах и явлениях за пределами восприятия Кэти. Ей нравилось вспоминать, как она появляется из-за яблони, дикая, неукрощенная. Соседка сказала, что лиса – преступница. Она ворует солому и утаскивает ее в чужие сады, она не уважает частную собственность, она мотовка, транжира, наверняка еще и должница по кредитам. Она сказала, еще чуть-чуть, и ей не поздоровится, она сказала, она уже сожрала кур у Лорны и Андреа. Кэти лежала, до предела опустив спинку лежака, она прикрыла глаза ладонью от солнца, она не знала, кто все эти люди. Муж сказал, лиса – красавица. До этого он увидел стрекозу на бельевой веревке и сказал, у нее рот в точности, как у моей бабушки. Эта какая-то другая, совсем иного цвета.