Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

Дождь все еще не прекратился, он смыл мои следы и следы тех, кто гнался за мною. Но я сообразил, с какой стороны пришел сюда, и узнал глыбу бетона, у которой отдыхал этой ночью. У меня было такое чувство, будто к левой ступне мне подвесили раскаленный утюг.

Я проковылял изрядный кусок дороги, так и не зная, вышел ли уже за пределы минного поля. Наконец я обернулся и бросил взгляд на пройденную часть леса. Я стоял между высокими — по грудь — папоротниками: они почернели от дождя и напоминали теперь траурные плюмажи.

Позади был лес, сверкающие от сырости деревья, утонувшие в тумане испарений, и я больше не видел бетонированного немецкого гнезда, в котором, продрогнув до костей, я провел в бредовых видениях всю долгую осеннюю ночь. Мины, вероятно, съела ржавчина, и они рассыпались в прах, а может, их вообще никогда не было и эту глухую часть бора путевой мастер заминировал только в своем воображении, терзаемый воспоминаниями во время пьяных ночей.

Я, собственно говоря, не шел, а прыгал на одной ноге, изредка пользуясь больной левой ногой для поддержки, как палкой. В конце концов я сломал упрямый ореховый прут, намокший и поэтому скользкий и гибкий. Возвращался я, как пилигрим, несущий дурную весть.

Я постоял немножко у могилы семьи путевого мастера, осмотрел крест, с которого дожди смыли известку. Я поискал на нем следы пули. Но за долгие годы на кресте образовалось много трещин и царапин, а отверстия, проделанного пулей, я не нашел.

Наконец, оказавшись на склоне холма, я сквозь голые молодые дубки увидел внизу нашу долину и противоположный откос, на котором высился белый монастырь посреди омытых ливнем озимых. Я готов был подумать, будто я заблудился — до того непохожей на себя была эта местность в осеннюю непогоду. Она напоминала мне человека, который в полном отчаянии припал к земле, а его тем временем поглотило огромное мутное озеро, и он так и лежит на его дне.

Я сполз вниз, обгоняемый веселыми, озорными шишками: они высоко подпрыгивали между молодыми дубками. На другой стороне, справа, я увидел густые, неподвижные клубы пара и догадался, что это угасает уже несколько месяцев горевший торфяник, заслоняя густой, непроницаемой стеной старый повстанческий курган.

Подойдя к берегу Солы, я замер от удивления. Река за ночь вновь обрела былое великолепие и даже стала красивее, заполнив бурными, пенящимися волнами все русло по самые берега.

До моста в Подъельняках было километра три. Ступня у меня горела и поминутно напоминала о себе быстрой, болезненной пульсацией, так что волей-неволей я измерил палкой глубину воды. Получалось, что мне она будет не выше груди. И я погрузился в реку, держась за корни прибрежных кустов.

Беспомощно смотрел я на рыжую, помутневшую от ила воду и тут услышал, что меня окликают. Я посмотрел направо. Двое рабочих подзывали меня, бурно размахивая руками.

Кое-как я выполз из воды и заковылял в их сторону.

— Ты что, сбрендил, парень? — спросил меня один из них, ростом повыше.

— Мне надо домой, — ответил я.

— Не видишь разве, какая вода?

— Влезайте, хозяин, — сказал второй и указал мне на плот, наскоро сколоченный из толстых бревен.

Мы стали переправляться через Солу, они работали баграми, поглядывая на меня с недружелюбным вниманием.

— Браконьерствуете? — спросил более высокий.

— С чего вы взяли? Я заблудился в лесу.

— А то мы часто слышим в той стороне одиночные выстрелы.

— Видите ведь, что у меня нет оружия.

— Местные люди болтают, что тут какой-то знаменитый бандит скрывается.

— Да ну, сплетни, — недоверчиво сказал высокий. — Я уже во многих местах слышал такую брехню.

— Это не обычный городишко, чтоб мне сдохнуть, — настаивал его товарищ.

Они занялись своим делом и больше не обращали на меня внимания, а я сидел на смолистых бревнах посреди плота, как жертва кораблекрушения.

— Это тот самый парень, который тогда номера показывал, — заметил вполголоса низенький.

— Да пусть его. Видишь, копыто у него распухло, как колода.

— Он, наверное, баптист.

— Не видел я, чтобы он вместе с ними молился.

Низенький повернулся в мою сторону, налегая грудью на верхний конец багра.

— А вы что, секту основали?

— Нет, это не секта, — ответил я.

— А что же?

— Они просто так молятся, по-своему, — сказал я, а потом добавил: — Это несчастные люди.

— Несчастные, несчастные, — передразнил меня низенький. — А где ты найдешь тех, что в сорочке родились? Эх, много еще у нас суеверий.

Он собирался что-то сказать, но нас уже прибило к берегу. Я плюхнулся между кустами ольшаника, по веткам которых катились большие и удивительно чистые капли дождя.

— Спасибо, — сказал я.

Мне не ответили. Плот, подхваченный течением, закрутился. Рабочие быстро воткнули багры в дно; под их мокрыми рубахами заметно обозначились мускулы.

— Мы могли бы его подтянуть, — пожалел низенький.

Высокий что-то пробормотал, и вскоре оба исчезли в прибрежных зарослях.

Я проковылял через размокший луг — почва уже сильно пропиталась сыростью и хлюпала у меня под ногами — и вскарабкался на пригорок, к левому склону которого прилепился дом с красной мачтой рябины.

Почему-то я твердо знал, что сейчас встречу Юзефа Царя, и не удивился, увидев его на середине дорожки, извивавшейся между кустами сирени. Он был все в том же черном плаще.

— Что случилось? — спросил он.

— Я вывихнул ногу.

— Вас целую ночь не было дома. С утра все отправились на поиски.

— Кто?

Юзеф Царь смотрел мне прямо в лицо.

— Кто? Все. Партизан, Пац, Ромусь, даже Корсак. Разошлись по окрестностям в разные стороны.

— В меня ночью стреляли.

— Стреляли? — удивился он.

— Да, поэтому я убегал. Два раза выстрелили в мою сторону.

Юзеф Царь усмехнулся своими мясистыми губами.

— Вы вчера пили водку.

Я отер свое мокрое лицо. Дождь не прекращался.

— Я нашел блиндаж, землянку, зимнее пристанище Гунядого.

Он перевел взгляд на облака пара, вырывающегося с торфяника.

— Ну и что? — спросил он.

— Ничего. Я знаю, что Гунядый здесь живет.

— Вы больны, — тихо сказал он. — Вы все видите в неестественных масштабах и в странных сочетаниях. Вы находите у людей комплексы, которых у них нет. Взгляните на них, они живут своей жизнью, когда лучше, когда хуже, любят друг друга или не любят, работают или ленятся, грустят или веселятся. Но живут нормально. Они — здоровые, а вы — больной.

Он больше не смотрел мне в глаза, и это означало, что он сердится. Дождь стучал по его непромокаемому плащу.

— Они вас называют Христом.

— Кто — они? — Он поднял глаза.

— Те люди из-за реки.

— Называют меня Христом, — повторил он. — Почему меня? Может, мы все спасители и явились на землю для искупления.