Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

Партизан с графом украдкой переглянулись, как бы советуясь, принять ли на свой счет почетный титул простого человека. Но тут, к счастью, снова вмешалась пани Мальвина.

— Ну что нового на свете, дорогие? Что в газетах пишут?

Мы мялись и молчали; в конце концов партизан проворчал:

— Только один граф читает. Пусть и расскажет.

— Повторяю, я не-не граф, — покраснел Пац. — Иногда чи-читаю, если слу-у-чайно попа-падет в руки.

— Не смущайтесь, — веско сказал сержант Глувко. — Газеты, простите, читать можно.

— Все по-старому. Снова запустили спутника.

— Кто? — спросил Глувко.

Граф сильно заморгал.

— Ру-русские.

— А-а-а, — одобрительно сказал сержант.

— У нас на востоке, знаете ли, тоже был один чудак, кузнец Голобля. Ах, какой способный, какой ученый! Чтобы поглядеть на него, люди за тридцать верст приезжали. Кабы он захотел, мог бы себе из золота дом построить, да вот нет и нет. По ночам он постоянно через большие очки на луну смотрел, а днем, знаете, ковал да ковал без передышки. Строил машину величиной с амбар.

— Ну и что? — перебил сержант.

— Ну и исчез однажды ночью.

— Наверное, на луну полетел? — насмешливо спросил партизан.

Мальвина Корсак величественно посмотрела на него.

— Может, и полетел, если это в человеческих возможностях.

— Эх, темнота, — неуверенно сказал Глувко.

— Да разве мы знаем, что было или что будет? Мало ли разве случается, появится между нами странный человек, поживет и бесследно исчезнет. Помню, у нас под Эйшишками…

— Оставьте в покое на ночь глядя, — поморщился сержант. — Лучше выпьем.

— Что-то наша Регина теперь делает? — вздохнула пани Мальвина. — Может, уже уехала куда-нибудь далеко в чужие края, может, знатной дамой стала.

— Выпьем, — сказал партизан.

— Хорошая она была женщина и притом красавица. Все у ней на месте и как надо. Не то, что эти, нынешние. Идет такая, и не догадаешься сразу, мужик это или баба.

— Выпьем, — хмуро повторил партизан.

— Видать, так было суждено. Может, даст бог, когда-нибудь о ней услышим.

— Выпьем, — еще раз сказал партизан, но сам не пил, уставившись в мутный стакан со взболтанной водкой.

Я украдкой опрокинул свою стопку и сразу почувствовал приятную теплоту. Воображение унесло меня далеко: я дремал в родном доме у горячей печки и слышал сквозь зыбкий сон, сквозь неясные очертания яви, глухие вечерние разговоры.

— Дети бегут, — вдруг крикнул граф.

Сержант Глувко с поразительным проворством снова кинулся за буфет, на этот раз с недопитым стаканчиком. Он мучительно старался сдержать учащенное дыхание, и мы боялись, что он сейчас закашляется.

— Папа здесь? — спросил мальчик.

— Иди спать, дитя мое, — умильно сказала пани Мальвина. — Куда вам, бедненьким, слоняться ночью. На тебе гостинец, огурчик нового засола.

— Мы уже поужинали.

— Ступай, ступай, добро какое, может, и пропадет, а папа найдется.

Дети убежали, а сержант Глувко с обиженным видом вернулся к столу, сел и отодвинул стакан.

— Если вы с востока, то, думаете, что вам все дозволено.

— Я так выразилась потому, что с детьми надо умеючи, у ребенка тоже свой разум есть.

— Но как-то некрасиво получилось.

вдруг запел Ильдефонс Корсак.

— Сгинь, пропади, проклятый! — вскочила пани Мальвина. — Чтобы тебя волки… Проснулся и снова за свое.

— А вам известно, что он там в своих тетрадях пишет? — спросил партизан.

— Ну, пишет для чтения, всякие чудеса описывает.

— Вы читали?

— А мне-то зачем читать? Это баловство.

— У нас в прежнее время, я тогда еще каменщиком работал, — сказал Глувко, — тоже был такой случай. Приехал тип в модных брюках, все суетился, спрашивал: пан инженер, пан мастер, товарищ рабочий, то-се, на бумагу что-то записывал, а потом оказалось, что сочинил книжку. Такого мы стыда, простите, тогда натерпелись, что я по сей день помню. В газете даже напечатали, что этот тип сошел с ума. Вот так-то оно бывает.

Пани Мальвина снова стиснула в своем объятии голову ослабевшего брата.

— Может, помочь? — предложил граф, а у самого глаза затянулись странной поволокой.

Он пододвинулся вместе с табуретом и обнял пани Мальвину.

— Ах боже, что за шалости, — пискнула жертва графской страсти. — Я ведь уже в летах.

— Тихо, тихохонько, — шептал граф, прижмурив глаза. — Женщина до тех пор молода, пока этого хочет.

— Боже мой, помилуйте, и этот напился. А там в окошко кто-то смотрит.

Мы поглядели на окно. За ним была ночь. Стекло отражало расплывчатые очертания наших фигур.

— Никто не смотрит, — шептал граф. — Обниму-ка я и другой рукой, сидеть будет удобнее.

— Присосался, как пиявка, — рассердилась пани Мальвина, уже придя в себя после первого испуга. — Мало вам тут кругом девушек?

— Вы любую молодую за пояс заткнете.

— Во имя отца и сына, сказанете же вы иной раз, — отмахнулась пани Мальвина и неожиданно захихикала.

Партизан стукнул протезом о стол.

— Довольно шуток.

Сержант с озабоченным видом подтянул слабо затянутую портупею.

— Фактически, так сказать, лучше, может, выпьем.

— Какой вы нахальный. Я ведь девица, — защищалась пани Мальвина.

— А я кавалер, и к тому же неплохой кавалер.

Тут граф прижался своей продолговатой, сально-желтой физиономией к щеке пани Мальвины, а она пискнула каким-то странным, праздничным голоском.

Партизан с такой силой стукнул протезом по столу, что подскочили все стаканы.

— Ты свинья, граф.

Пац выпустил из объятий пани Мальвину и повернулся к своему противнику. Он смотрел на него пустыми глазами, так, будто видел его впервые в жизни.

— Ты что сказал?

— Бабник, скотина.

Пац привстал с табурета.

— А ты еврей.

Стало очень тихо.

— Кто? — сдавленным голосом спросил партизан.

— Конечно, ты. Ты еврей.

Партизан пытался непринужденно рассмеяться.

— Видели? Он сошел с ума.

— Ты еврей, — повторил граф.

Партизан провел языком по пересохшим губам.

— Люди добрые, я ничего не понимаю.

— Ты еврей, — еще раз сказал граф.

Партизан оглянулся на нас, ища спасения. Он изо всех сил прижимал протез к бедру.

— Меня зовут Ясь Крупа.

Граф шагнул в его сторону.

— Ты еврей.

— Люди добрые, ну как я могу быть евреем, если меня зовут Ясь Крупа? Неужели вы верите этому кретину?

Но мы молчали, пораженные неожиданным поворотом дела. Сержант Глувко, чувствуя, что мы возлагаем на него определенные надежды, безуспешно старался застегнуть никелевую пуговицу мундира.

— Разве еврея могут звать Ясь Крупа? — в отчаянии спрашивал партизан.

— Я знаю, и ты это отлично знаешь, — говорил граф, вглядываясь в партизана бесцветными глазами. — Есть люди, которые тебя еще до войны знали. Помнишь того франта, который приехал с иностранным журналистом? Помнишь, как он на тебя смотрел?