Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

— Расступитесь, — хрипел Шафир. — Чего вы в бутылку лезете! Неужели вам надо все объяснять, начиная с Адама и Евы? Неужели и теперь, спустя столько лет, у вас все такие же темные головы?

Юзеф Царь протянул дрожащую руку, как пьяница за рюмкой водки, и взял меня за лацкан. На его бровях повисли мелкие капельки не то пота, не то дождя. Он раскрыл рот, и я видел, что ему трудно говорить, что он едва шевелит челюстями. Он обмотал свою руку полой моего плаща, так что у меня затрещали швы под мышками.

— Ты, — произнес он чужим гортанным голосом. — Ты всегда всем приносил несчастье. Тебя, как бешеную собаку, надо гнать от жилья человека.

— Узнаю тебя, — прошептал я. — Теперь уже твердо узнаю! Один и тот же грех нас связывает, одни и те же воспоминания.

У Юзефа Царя закатились глаза.

— Отпусти мою руку, — забормотал он. — О Иисусе, отпусти меня сейчас же.

И он пытался выдернуть руку, которую сам же обернул моим плащом.

— Я знаю, почему ты выбрал такой путь, — тихо сказал я. — Ты был всем чужой, испытал вражду, одиночество, ненависть темной толпы жестоких дикарей. А теперь ты встал над толпой, ты ее пастырь, она твоя, и ты ни за что не уступишь свое первенство.

Он весь съежился, пригнулся к земле, смотрел исподлобья мне в глаза, и у него не было сил высвободить коченеющую руку.

— Пусть бы тебя лучше река поглотила. Где ты ни ступал, всюду прорастало несчастье, как чертополох. Ты убегаешь, всю жизнь убегаешь, за тобой — колючий лес, через него нет возврата! — кричал он невнятно, с каким-то бульканьем; только один я понимал его слова.

Я хотел оторвать его костяную руку от моего плаща и, вероятно, толкнул его, потому что он пошатнулся, затем ощерил зубы, словно издевательски смеясь надо мною, выпрямился, вытянулся, как будто стал выше своего обычного роста, вскинул руки наподобие крыльев и со всего маху упал навзничь. Он брыкался ногами, бил распростертыми руками, гулко колотил головой о землю. Изо рта у него пошла пена, окрашенная розоватым цветом крови.

Мы с ужасом замерли над ним, и казалось, что вся долина тоже умолкла. А он с нечеловеческой силой колотил всем своим телом по дерну, рвал его, и маленькие комочки чернозема прыгали вокруг него, как майские жуки.

— Накатило! — пронзительно крикнула пани Мальвина. — В него дух вселился! Люди, это священный танец!

И она рухнула на колени, а вслед за нею и все остальные.

— затянула Мальвина единственную их песнь, монотонную жалобу, горестный гимн.

А он извивался перед ними, вспахивая головой землю, губы у него окрасились в черно-алый цвет, как будто он наелся вишен.

Я бросился к нему, они мне не помешали, полагая, что я хочу воздать почести святому. Но когда я примял коленями его деревянные руки, напоминавшие теперь лопасти мельничного колеса, когда я воткнул между ощеренными зубами железную пряжку от пояса, пани Мальвина истерически схватила меня за плащ и потянула с невероятной силой. Но я вцепился в больного, придавил его всей своей тяжестью и уже чувствовал, что он слабеет подо мной, затихает.

— Не троньте! — вопила пани Мальвина. — Нельзя! Он святой!

— Он больной. Просто больной, — сказал я, не поднимая головы.

— Пусти! Вон, гадина! Это воля божья!

— Он задушил святого, — неожиданно сказал Харап, когда я, стараясь не шевелиться, всем своим телом прикрыл Юзефа Царя.

Двигаясь медленно, как пловец во сне, из толпы выбрался Ромусь и остановился у моей головы. Я видел перед самым своим носом его растоптанные резиновые тапочки, блестевшие от сырости. Он несколько раз судорожно сплюнул.

— Это из-за него, — протянул он. — Он виноват.

И ударил меня ногой в висок. Тапочки его внезапно почернели, я поднял руку, чтобы ощупать глаза, которых я больше не чувствовал, и тогда Юзеф Царь снова дернулся подо мной и, высвободившись, возобновил свою пляску.

— Ожил! — крикнула пани Мальвина.

Она потянула меня за воротник, я упал на спину, все кинулись ко мне, пинали меня, били, рвали одежду. В какие-то доли секунд я видел над собой потемневшее небо, злые, судорожно искаженные лица. Потом я на мгновение пришел в себя и услышал, как рядом топтали и давили кого-то другого. Мелькнула пронзительно белая кожа, иссеченная ребрами.

Я пытался приподняться на руках, но нога в забрызганном грязью сапоге наступила на мой живот. Я снова упал и увидел над собой лицо партизана и его трясущиеся губы.

— В реку их! — завыл кто-то. — Утопить, как котят!

Меня схватили под руки и поволокли по сгнившей траве, от которой воняло желчью и запекшейся кровью. Я кусал от боли черную землю.

— Глядите, у него крест на груди! — услышал я чей-то крик.

Кто-то рванул у шеи мою рубаху, холодные мокрые руки грубо извлекли на свет повстанческий сувенир. Меня подтянули и поставили на колени, а когда я упал, кто-то ухватил мой воротник и стиснул его, как ошейник.

— Видите, такой тоже в бога верует.

Я увидел голое деревцо, а под ним рыжеющие лепестки цветов. Мне хотелось что-то сказать, но меня снова затошнило. Я вырвал землей, смешанной с желчью.

— Пусть помолится перед концом.

Кто-то дал мне кулаком в зубы. Я почувствовал соленый вкус металла, вкус заржавевшего креста. Верхняя губа быстро распухла.

Голову мою дернули за волосы кверху.

— Слышишь? Молись богу отцу.

Стало тихо. Они ждали.

— Отец, — прошептал я.

— Громче, — кто-то ударил меня коленом в грудь.

— Отец, — медленно повторил я. Больше я не слышал гула реки. Голову мою наполнял приглушенный, мягкий звон. Мне было тепло, хотелось спать. — Отец, образ которого я сохранил по одному-единственному воспоминанию; отец, который лежал на кровати без простыни и подушки и долгими часами исторгал из себя кровь, пока она не застыла в лужах на полу; отец, который видел меня мутнеющими глазами, меня, пораненного первой тайной жизни, постигнутой мною в час его смерти; отец, которого я никогда не знал, черты которого я изучал на единственной уцелевшей фотографии, которого я искал, чтобы полюбить, в семейных легендах, в рассказах соседей; отец, о котором я всегда тосковал, которым гордился; отец, которого я себе придумал, восставая против своего сиротства; отец, который всегда был тайной частицей моего существования; отец, которого я так болезненно вспоминаю теперь, в годы зрелости, и к которому, не знаю почему, обращаюсь в этот момент; отец, всегда существовавший в моих снах и яви; отец, возникший передо мной на грани жизни и смерти; отец с красной от крови салфеткой в зубах, приветствую тебя, где бы ты ни был, в частичке ли природы, в небытие ли, приветствую тебя по-сыновнему и хочу, чтобы ты знал, отец, что я помню, что я дорожу твоими праздниками, что я почитаю твои обычаи и поучения в том виде, как я их придумал, что, видя приближающуюся старость, великую молчаливую тень, я рвусь к тебе, незнакомый отец…