Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

— Здесь очень душно, — вздохнул он. — Нельзя ли отворить окно? Ах, да… Я не потеряю силы, я обронил лишь несколько капель, а остальные проглотил, ведь я должен беречь свою кровь, верно?

— Никак не могу забыть. Скажите, Шафир, со всеми бывает такое? Потому что я плохо разбираюсь в людях, мне мало что о них известно, я вижу их только при дневном свете, их поступки я оцениваю, исходя из присущего мне образа мышления, и не знаю, какие они на самом деле, не знаю, о чем они думают ночью в своих домах, оставшись наедине с собою.

— Вы нахватали слишком много карт, когда их раздавали.

— Иисусе, ну и льет же дождь. Наверно, тучу прорвало. Это от вас так пышет жаром. Шафир, я возвращаюсь в прошлое, отступаю в день, пронизанный весенним холодком, чтобы проверить, не забыл ли я там чего-то, как забывают вещи в номере гостиницы…

…Свежевыстиранные белые облака мчатся низко над деревьями, а там дальше небо совсем чистое, по-весеннему опрятное. Ветер, который гонит облака — внизу у земли мы его не чувствуем, — несет холод далекой Арктики. Ученые люди говорят, что в эти дни на севере происходит ежегодная сдвижка вечных льдов.

Мы сидим на опушке. Перед нами открытая полоса вырубленного и выкорчеванного немцами перелеска и по-весеннему певучие железнодорожные пути. Дальше, почти на горизонте, руины серых строений станции Гудаи.

Ночь мы провели в ускоренном марше. К вечеру подморозило и в воздухе остро чувствовался запах озона. Еще теперь я слышу стеклянный треск льда на лужах, еще теперь перед моими наболевшими глазами стоит звездчатая наледь замерзшего болота, по которому мы шли, спотыкаясь и скользя.

Одни кусты уже зазеленели, на других еще не распустились почки. Мои парни грызут почерневшую, прошлогоднюю заячью капусту, похожую на четырехлистный клевер. А я уже улавливаю носом запах черемухи, прилипчивый, как болезнь, преследующий, как привидение.

— Корвин, разведи огонь, — говорю я.

Он нерешительно встает; густые черные волосы спадают ему на лоб.

— Патруль только что прошел. У нас впереди два часа. Успеем что-нибудь сготовить, — добавляю я.

Он благоговейно приступает к выполнению порученного ему дела. В яме, оставшейся от вырванного с корнем дерева, он находит два подходящих камня, разгребает между ними дорожку. Тихий приносит хворост и ветки, с которых сочится смола.

Корвин приседает на тонких ногах, болтающихся в голубоватых суконных брюках немецкого обозника. Он достает спички. Несколько раз чиркает. Мы снисходительно поглядываем, как он честно и впустую старается. Растопка мокрая, огонек, чуть затрещав в сырой смоле, сразу гаснет. Хворост окутывается вялым дымом, лениво расползающимся среди болотных фиалок.

— Поди-ка сюда, Корвин, — говорю я.

Корвин подходит надутый: он зол на всех. Я отношусь к нему тепло, как к товарищу, младшему классом. Я все еще не избавился от школьных привычек, хотя очень этого желал бы. Вот и теперь не могу отказать себе в удовольствии порисоваться.

— Видишь? — я показываю ему винтовочный патрон.

Он кивает головой; обида еще не прошла, но он уже одержим жадным, детским любопытством.

— Смотри.

Я всаживаю патрон в дуло и надламываю его, пуля падает куда-то в сорняки, а в руке у меня остается гильза, до края заполненная свинцовыми кубиками пороха, которые могли бы служить табуретками для гномов.

— Посыпь этим растопку.

Он отходит, почтительно неся в обеих руках гильзу с порохом. Быстро вспыхивает большое мохнатое пламя, дрова загораются, весело разбрызгивая искры. Сокол приносит в котелках воду, которую он зачерпнул во рву, и от нее пахнет снегом и крышами домов. Лесную тишину теперь нарушает оживленный разговор. У одного нашлась крупа, у другого — литовское сало толщиной в четыре пальца, а вон у того — хлеб к супу.

— Ну и небо, — радуется Корвин. — Никогда я такой весны не видел.

А меня вдруг берет страх. Корвин садится рядом, опирается локтями на разоренный муравейник и смотрит на облака, которые летят на восток, как стая диких гусей, на кроны деревьев, которые колышутся с тихим радостным шумом, на освобожденную от снега прошлогоднюю зелень, умирающую под напором свежих побегов.

Я украдкой сплевываю на еловую ветку — на ней ярко выделяются новенькие светлые иголки — и в сгустке мокроты ищу нити алого цвета. Не обнаружив их, со вздохом облегчения ложусь на кучу пожухлых листьев. На мгновение удушливый страх отступает.

— Знаешь, Корвин, мой отец умер от чахотки, — тихо говорю я.

Он смотрит на меня широко открытыми, черными глазами.

— Чахотка не наследственная болезнь. Я так слышал.

— Ты думаешь, это правда?

— Конечно. Вы бы совсем по-другому выглядели. Чахоточные редко доживают до двадцати лет. А у вас здоровье — дай бог всякому.

— Знаешь, Корвин, я просыпаюсь в четыре, в пять утра, задыхаюсь, встаю и от дурных предчувствий не нахожу себе места. Ты знаешь, что это значит?

— Живем в таких условиях. Мне тоже часто не спится.

Я закрываю глаза и вижу на своих веках черные тени облаков.

— Корвин, я однажды харкнул кровью. Отвратительной, темной кровью.

Он долго молчит. Деревья сильней зашумели; подул холодный порывистый ветер.

— Вы простудились, так часто бывает. Это ничего не значит.

Я открываю глаза и ловлю его взгляд — внимательный и на этот раз, пожалуй, лживый. Елки упрямо колышутся под пронзительно голубым небом. Мне кажется, что моя прозябшая, орошенная потом голова участвует в кругообразном движении верхушек елей.

— Я долго не протяну, Корвин.

— Все так говорят, а потом живут до самой смерти.

Я улыбаюсь, а он вслед за мной растягивает свои полные губы цвета сливы.

Земля пахнет грибами и плесенью. Я так ослабел, что не могу поднять головы. Слабость эта свинцовой тяжестью наливает мои ноги и руки; я с трудом держу ветку орешника, покрытую маленькими листочками, листочками-младенцами.

— Корвин, я должен торопиться. У меня осталось мало времени.

Он приносит крупяной суп в котелке с присохшей снаружи пеной.

— Ваша порция.

— Мне не хочется есть. Я не голоден.

Он стоит наклонившись, я вижу, что котелок обжигает ему пальцы.

— Ешь, Корвин. Ешь за мое здоровье.

Он все еще ждет, не изменю ли я решение, потом садится и хлебает горячий суп.

— Мы позавчера должны были явиться на нашу базу, — говорит он.

— Я знаю, Корвин. Придем завтра.

— Командир будет в ярости.

— Завернем к вечеру на эту станцию, видишь ее?

Он смотрит на четкую линию горизонта, а потом на меня.

— Наши отряды держатся подальше от железной дороги, — тихо замечает он.

— А я изменю тактику.

— Кажется, существует соглашение, по которому мы не трогаем железную дорогу.