Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

Грязная рука торопливо запихнула мне в рот ржавый крест.

— Он богохульствует! — раздался крик.

— В такой момент богохульствует!

— В реку! Пусть сгинет без креста.

Меня снова потащили по скользкому дерну. Словно сквозь тюлевую занавеску я видел остатки прогнившего забора и безжизненный, одичавший сад.

— Ну и тяжелый, скотина.

— Это грехи столько весят. Иначе не таскался бы по свету, как пес бездомный.

— Может, он своих на войне убивал?

— Кто его знает, что он делал до и после войны.

И тут я увидел лицо Регины. Она шла заплаканная, закусив губы, и напряженно вглядывалась в меня. Я хотел ее как-то приветствовать, улыбнуться, но всего только выплюнул повстанческий крест, который теплой облаткой соскользнул на мою мокрую грудь.

— Подождите! Стойте! — крикнула Регина.

Я упал на землю. Тучи катились так низко, что, будь у меня силы, я достал бы до них рукой, горящей от лихорадки, и погрузил бы ее в их холодную, мокрую плоть.

— Бросим его в пустой дом, — услышал я голос Регины.

— В реку! — упрямо крикнул кто-то другой.

— Пусть бог рассудит, — сказала она высоким голосом. — Если вода подойдет к пустому дому и снесет его, это будет значить, что такова воля божья.

Большое облако, как подбитый ватой парашют, медленно спускалось на землю, пока наконец не накрыло меня пушистой мякотью, и я с удивлением убедился, что оно теплое, с каждой минутой становится горячее и давит меня все нарастающей тяжестью, словно кто-то сыплет с воза раскаленный речной песок.

Я пытался освободиться от этой тяжести, но никак не мог. Я напрягал мускулы, задыхаясь от напряжения. Сердце у меня отчаянно колотилось. Длилось это очень долго, пока наконец, сделав еще одно усилие, я одолел все препятствия и липкий и жалкий вывалился в холодную ночь без проблеска света. Только тогда я почувствовал, что у меня есть руки, есть зудящие ладони, ноги, слабым своим теплом защищающиеся от холодной сырости, почувствовал свое раздутое болью горло и язык, спекшийся с нёбом.

Я пытался подняться, но мускулы не подчинялись моему приказу. Я лежал беспомощный, вспоминая, как же выглядит дом, куда я попал.

Кто-то рядом закашлялся и сплюнул. Потом еще долго отплевывался; клейкая слюна, видимо, приставала к его губам, как жевательная резина.

— Шафир? — спросил я.

— Да.

— Давно мы здесь лежим?

— Не знаю. Может час, а может, целый день.

— Где они?

— Не знаю.

Я перевернулся на бок и пополз. Он слушал, как подо мной шуршит сырая солома.

— Куда ты идешь? — спросил он.

— Пить хочу.

Я ввалился в сени; там не было пола. За тонкими полосками щелей чуть брезжил свет. Я потянулся к знакомой доске — она была крепко приколочена. Брызги невидимых капель жалили мои руки, как комары. Я надавил плечом на трухлявую доску. Она даже не дрогнула. Тогда я припал к ней всем телом, бодал ее головой, пока не заныли от глухой боли черепные кости. Вокруг стоял все тот же нестихающий гул, и я готов был поверить, что мы уже погрузились на дно реки.

Я вернулся к Шафиру, который теперь прислушивался к скрипу своих легких.

— Ты выходил?

— Нет. Дверь заколочена.

— Кто-то ходит возле дома.

— Надо передохнуть. Потом попытаемся вдвоем.

— Я захлебнусь мокротой.

— Где-то здесь протекает крыша.

Мы замолчали, стараясь различить в сплошном шуме звук падающих капель. Мне повезло, я нашел измятую газету и теперь с открытым ртом кружил в темноте, ожидая, когда холодная сочная капля упадет на бумагу. В конце концов я по капле собрал под язык целый наперсток дождевой воды. Прежде чем она успела согреться у меня во рту, я отнес этот дар Шафиру, выплюнул в его губы. Он долго чавкал, потом откашлялся и уже более внятно произнес:

— Помоги мне перевернуться на живот.

Мы подставили головы и попеременно пили редкие капли дождя. Потом повалились от усталости на холодный пол.

— Как вы думаете, река сюда подойдет? — спросил я.

— Иногда она разливается до самого монастыря. Увидим сегодняшней ночью. Вы верите в суд божий?

— Тсс. Кто-то идет.

Шафир некоторое время молчал, учащенно дыша.

— Сола идет, — сказал он. — Она уже близко.

— Знаете, у меня есть своя молитва.

На мгновение он перестал сопеть. Я догадался, что он смотрит в мою сторону.

— Я молюсь ежедневно, по вечерам, с детства. Я менял верования, взгляды, надежды, а молитва осталась. В ней нет обязательных слов, она складывается из запомнившихся стихов различных молитв, в которые я вкладываю свое значение. Часто она сводится к неопределенной мысли, иногда выражает страх, или отчаяние, или тоску, предчувствие вспышки безумия, которое дремлет во мне. Эта молитва стала моей привычкой, границей между явью и сном и похожа она на коленопреклонение перед одинокой, безымянной могилой.

— А кому же вы молитесь?

— Не знаю.

— Зачем вы мне об этом говорите?

— Я скрываю это, как тайный порок, как дурную болезнь, которая обнаруживается только после смерти. Никто этого не знает.

Шафир молчал, я не видел его в этой кромешной темноте. Снова в глубине дома раздались звуки, чем-то напоминающие колотушку.

— Вы спите? — спросил я.

— Нет. Я думаю, что мне не следует терять силы. Я наглотался собственной крови, значит, она осталась во мне, правда?

— Тсс. Прислушайтесь.

Из широко разлившегося однообразного шума время от времени вырывался новый протяжный звук — как будто наполняли жидкостью гигантскую бутылку.

Шафир хрипло застонал.

— Река вошла в сад. Плещется между деревьями, — глухо проговорил он.

Я прислушивался к шуму, доходившему из-за стены, и боль постепенно утихала.

— Часто перед сном у меня появляется такое ощущение, будто я провожу кончиками пальцев по краю заживленной раны. И тогда я испытываю странное, почти болезненное наслаждение, вижу себя со стороны, глазами врача, подмечаю в себе какие-то обрывки беспорядочных мыслей, желаний, рефлексов, которые являются элементами сна, полубреда, и в этих ночных видениях, в этом неизвестном мне мире земное существование приобретает такие же реальные формы, как и наяву. Раньше я очень этого боялся.

Помню у нас в доме бронзовый пюпитр с нотами, скрипку в потной руке и запах канифоли. Отец бил меня за каждый нечистый тон. От этой каторжной игры у меня искривился позвоночник, я ходил чуть боком, словно против ветра. Я любил тогда окно со вздувшейся от сквозняка занавеской, окно, на которое мне не разрешалось смотреть, — говорил Шафир, присвистывая на гласных.

— Шафир, — перебил его я. — Шафир. Все дело заключается в том, что каждый из нас получает свою сдачу карт и потом мы уже до конца дней тасуем их, раскладываем и ищем в этом порядок и смысл. Такова наша жизнь.