Олег Чистов - Вернуться домой

Мы даже и не заметили, как и когда наши отцы вдруг стали заядлыми шахматистами. Напротив нашего дома через улицу был маленький зеленый скверик. Несколько больших и удобных лавок стояли дугой, а в центре — большая песочница для детей. Вот и все, никаких излишеств. До войны скверик был любимым местом сбора молодых мамаш с детьми, бабушек с внучатами, гувернанток, сопровождавших своих воспитанников. С началом войны из скверика исчезли мамаши, дети, гувернантки, и только старички со старушками по инерции еще захаживали сюда.

Сидели, тихо переговаривались о чем-то, мужчины перекидывались в карты, двигали шахматные фигуры. Вот в этот скверик и начали наведываться несколько раз в неделю наши отцы. Вели себя очень странно. Выходили из дома с шахматной доской под мышкой только тогда, когда все лавочки уже были почти заняты. В скверике раскланивались с его завсегдатаями и усаживались на полюбившийся им бортик песочницы. Раскладывали шахматную доску, расставляли фигуры. Когда внук немного подрос, с удовольствием брали его с собой. В детскую коляску укладывались соска, бутылочка с молоком, и деды чинно отправлялись на прогулку. Все повторялось, как всегда. Только коляску ставили так, чтобы она загораживала их от людей, сидевших на ближайшей скамейке. Играли в шахматы, фигуры нечаянно падали в песок, их долго выуживали оттуда.

Все открылось месяца через два. После очередной прогулки они вернулись с довольными лицами, можно сказать, даже сияющими. При том, что Витюша в коляске хныкал. Быстро сдали его нам и юркнули на кухню. Нас позвали минут через десять. Вручили маленький листочек бумаги, свернутый в тугую трубочку. Это была записка от Сашеньки. Вот так определенный угол в детской песочнице стал нашим почтовым ящиком. Несколько последующих лет эта ниточка связывала Сашеньку с семьей. Пусть изредка, но мы получали информацию о нем. Жив, здоров, одно это — огромное счастье.

— Потом был июнь 1941 года. Германия напала на СССР. Когда вспоминаю первые месяцы войны, у меня перед глазами стоят осунувшиеся, почерневшие от горя и отчаяния лица наших отцов. Я уверена и знаю, что подобные чувства испытывала большая часть русской эмиграции. Да, были и злорадствующие по поводу первых поражений Советской России. Но глубоко в душе даже у этого меньшинства теплилась надежда, что Россия устоит, не ляжет под немца.

Вы понимаете, это чисто эмигрантское злорадство. Оно было, есть и будет всегда. Люди вынужденно покинули свою Родину, теперь им казалось, что если бы они были там, то этих бед не могло произойти. Все мы люди, и у большинства из нас глубоко внутри живет червячок. Он нашептывает нам, что мы самые лучшие, незаменимые, недооцененные. А когда ты оторван от родных корней, этот червячок становится особенно говорливым. Если в человеке есть стержень, позволяющий ему держать голову высоко, а плечи развернутыми, то он победит в этом диспуте с внутренним «Я». Если нет стержня, то так и уйдет в землю, канюча, на корм своему червячку.

Немцев остановили, даже отбросили от Москвы. Пришли первые победы. Господи, сколько же было радости. Люди встрепенулись, ожили, и не только мы, эмигранты, но и французы. Оказалось, немцев можно бить, гнать со своей земли.

Да, Ленинград в блокаде, но не сдается, не сдали и Москву. Нам, русским, было понятно это все. Россия уперлась, встала на дыбы и пойдет теперь только вперед. Так было уже не раз в нашей истории.

После поражения под Москвой здесь, во Франции, немцы резко ужесточили свое отношение к русской эмиграции. Регистрации, перерегистрации, за малейшее нарушение — в лагеря.

Начало весны 1942 года. Знаменитые парижские каштаны едва покрылись полупрозрачным, бледно-зеленым туманом едва проклюнувшейся листвы. Радуясь очередному солнечному деньку, воробьи устроили веселую возню на карнизе дома.

В это утро наш сынок слегка температурил, капризничал. Держа его на руках, я ходила по зале, стараясь его успокоить. Подошла к окну и через редкую штору увидела всю сцену. Скрипнув тормозами, под окнами нашего дома остановились две машины. Черный приземистый «опель-капитан» и грузовая машина, крытая брезентом. Из легковушки первым выскочил мужчина в цивильном костюме, услужливо распахнул заднюю дверцу.

Вначале из машины появился черный лаковый сапог, затем второй. Низко нагибая голову в дверном проеме, на тротуар выбрался немецкий офицер. Из кузова грузовика выпрыгнули два автоматчика. Офицер был высок и белобрыс. Черный кожаный длиннополый плащ, фуражку держит в руке. Разминая затекшие ноги, поочередно встряхнул их, передернул плечами и надел фуражку. На кокарде белел череп. Противный, липкий холодок страха побежал по спине. За ребрами, где-то под сердцем, повис тяжелый, холодный камень. Я отпрянула от окна и, как мне показалось, прокричала: «К нам немцы, гестапо».

Уже потом моя мама сказала, что эту фразу я еле слышно выдохнула, но ее услышали все.

— Почему ты думаешь, что это к нам? — спросила Сашенькина мать и осеклась на полуслове.

— А к кому же еще?

Цветочный магазин просуществовал с начала войны не более недели. Кому нужны цветы в войну, пусть даже и в Париже. Студенты, жившие над нами, буквально в первые дни войны передали нам на хранение ключи и исчезли. Так что, кроме нас, в доме никого не было. Коротко и требовательно звякнул звонок, следом — грохот сапог в дверь парадной.

— Сволочи, еще не хватало, чтобы они разломали нам входную дверь, пойду впущу.

Мой папа заспешил вниз. В голове мелькнуло: «Какие мелочи, дверь». Сейчас может рухнуть все. Прижала Витюшку покрепче к себе и отошла в глубь комнаты. Первыми вошли автоматчики. Один худой и высокий с лицом землистого цвета, явно больной или недавно из госпиталя. Второй — его противоположность. Здоровый детина, белобрысый, мордатый. Весь какой-то белесый — такими обычно изображают рабочих на мельнице. Только этому по ошибке сунули в его огромные лапищи вместо мешка с мукой — автомат. Молча встали у дверей. За ними, не здороваясь, вошел гражданский с картонной папкой в руке. Потом мой папа. Последним вошел офицер. В отличие от предыдущих, поздоровался: «Guten morgen». Наши отцы ответили ему по-немецки.

— О, Вы говорите по-немецки?

— Намного хуже, чем по-французски, — ответил Сашенькин папа.

Немец не спеша, внимательно обвел всех взглядом. С сильным акцентом, но вполне прилично произнес по-русски: «Тогда можем продолжить на русском». Ему явно хотелось произвести эффект. Пришлось ему подыграть, похвалив его произношение. Изобразив на лице улыбку, немец протянул руку в сторону гражданского. Тот торопливо вложил в его ладонь папку. Не раскрывая ее, офицер продолжил.