Джон Фаулз - Женщина французского лейтенанта

К тому же во многих американках ему чудилась тень Сары – тот же вызов, та же прямота. В каком-то смысле они воскресили ее образ. Эта удивительная женщина чувствовала бы себя здесь как дома. Он все чаще возвращался к гипотезе Монтегью… может, она и правда где-то здесь? До этого он провел пятнадцать месяцев в странах, где национальный колорит как во внешности, так и в манере одеваться редко вызывал в памяти родной образ. А тут его в основном окружали женщины англосаксонского и ирландского происхождения. В первые же дни он раз десять вздрагивал, заметив рыжие волосы особого оттенка, или свободную походку, или характерную фигуру.

Однажды, идя через пустырь в «Атенеум», он увидел впереди девушку на незаметной тропинке. Он пошел за ней прямо по траве, настолько был уверен. Но нет, не Сара. Пришлось пробормотать извинения. Он шел дальше, сам не свой от эмоциональной встряски. На следующий день он дал объявление в бостонской газете. После этого он давал объявления в каждом городе, где оказался.

После того как выпал первый снег, Чарльз взял курс на юг. Он посетил Манхэттен, и там ему понравилось меньше, чем в Бостоне. Затем провел очень приятную неделю у своих друзей, с которыми познакомился во Франции, и шутка «Первый приз – неделя в Филадельфии, второй приз – две недели в Филадельфии» не показалась ему справедливой. Оттуда он двинул дальше на юг: Балтимор, Вашингтон, Ричмонд, Роли. Постоянная радость от новизны природы и климата… только не политического (на дворе декабрь 1868 года), который был далек от приятного. Чарльз побывал в городах, где царила разруха и жители, жертвы реконструкции Юга, не скрывали своей горечи. Никудышный президент Эндрю Джонсон вот-вот должен был передать полномочия совсем уже провальному Улиссу Гранту. В Виргинии Чарльз снова почувствовал себя англичанином, хотя по иронии судьбы – впрочем, он ее не оценил, – предки джентльменов, с которыми он вел беседы в этом штате, а также в Северной и Южной Каролине, входили в немногочисленную колониальную аристократию, которая в 1775 году поддерживала революцию. Он даже своими ушами слышал невероятные разговоры о выходе из федерации и воссоединении с Великобританией. Ему удалось дипломатично выйти без последствий из этих передряг, и, не очень-то понимая, что происходит, он про себя отмечал поражающую воображение необъятность территории и энергию недовольства разделенной нации.

Его чувства, возможно, не слишком отличались от того, что испытывает современный англичанин, оказавшийся в Соединенных Штатах. Столько хорошего и столько отталкивающего; столько прямодушия и столько крючкотворства; столько брутальности и насилия… и такая тяга к более совершенному обществу. Январь он провел в разбитом Чарльстоне – и там впервые задумался: я путешествую или эмигрировал? Он заметил, что все чаще употребляет отдельные обороты местной речи и интонации, что принимает ту или иную сторону… а точнее, разрывается, как сама Америка: считает правильной отмену рабства и при этом симпатизирует разгневанным южанам, отлично понимающим, что́ в реальности стояло за призывами «саквояжников» [140] Северяне, добившиеся влияния и богатства на юге после Гражданской войны 1861–1865 гг. к эмансипации негров. Он чувствовал себя как дома что среди милых дам, что в компании злобных капитанов и полковников. Но потом вспоминал Бостон… розовые щечки и совсем белые души… или назовем их пуританскими. Там, если подводить итоги, он был счастливее. И, словно в доказательство от противного, отправился еще дальше на юг.

Он уже не скучал. Американский опыт – или, уточним, Америка того времени дала ему (или, лучше сказать, вернула) веру в свободу. Решимость, которую он видел вокруг себя, взять в свои руки судьбу нации, как бы неудачно все поначалу ни складывалось, производила скорее раскрепощающий эффект, чем депрессивный. Он начал видеть подчас смешную провинциальность американцев как оборотную сторону отсутствия лицемерия. А очевидные свидетельства глухого недовольства и желание взять закон в свои руки – процесс, неизбежно превращающий судью в палача, – короче, эндемия насилия, спровоцированная заточенной под свободу конституцией, получила до какой-то степени оправдание в его глазах. Юг весь проникся духом анархии, но даже это казалось Чарльзу предпочтительнее, чем жесткое, железобетонное правление в его родной стране.

Но все это он признавал наедине с собой. Однажды тихим вечером, еще в Чарльстоне, он стоял на мысе лицом к Европе, от которой его отделяли три тысячи миль. И там написались стихи – несколько получше тех, что вы прочли недавно.

Вот давайте там, в окружении ямбических морей и материков, наедине с риторическими вопросами и оставим на пять минут «чужака в стране далекой».

Прошло почти три месяца с тех пор, как Мэри сообщила сногсшибательную новость, – и вот уже конец апреля. А за это время Сэм еще больше задолжал Фортуне, которая подарила ему столь желанное «второе издание», мужское. На дворе был воскресный вечер с золотисто-зелеными почками и колокольным звоном, а в доме на первом этаже позванивала посуда – молодая, уже ходячая жена вместе со служанкой накрывали стол для ужина, пока маленькая девочка пыталась встать на ноги, а рядом ее трехнедельный братик лежал на животе. Его темные, ничего не соображающие глазенки, вызывавшие восхищение у отца («Хитрый, обезьянка такая»), выдавали явно не бостонское происхождение последнего.

Двумя днями позже Чарльз, к тому времени перебравшийся в Новый Орлеан, вернулся в гостиницу после прогулки по Vieux Carre [141] Старый уголок ( фр .), более известный как Французский квартал. . Клерк вручил ему телеграмму:

ЕЕ НАШЛИ. ЛОНДОН. МОНТЕГЬЮ

Чарльз прочел и отвернулся. Сколько же воды утекло… Он смотрел на оживленную улицу, ничего не видя. На глаза, словно из ниоткуда, навернулись слезы. Он вышел на крыльцо и закурил дешевую американскую сигару. Через пару минут он вернулся к стойке.

– Когда отплывает ближайший пароход в Европу?