Владимир Пирожников - Пять тысяч слов

Красавица, подумав, в сомнении покачала головой:

— Боюсь, что я не смогу убедить государя в ненужности бессмертия.

— О, это можно сделать! — проникновенно сказал тайшигун. — Надо только, чтобы государь увидел разницу между малым знанием и великим. В книге «Чжуан-цзы» об этом говорится так. Далеко на севере, в океане обитает рыба Гунь, величина которой достигает неизвестно скольких тысяч ли. Эта рыба превращается в огромную птицу, имя которой — Пэн. Опираясь о вихрь или смерч, Пэн взлетает на девяносто тысяч ли и направляется на юг. Цикада и голубь, смеясь над Пэн, говорили: «Когда мы поднимаемся в воздух, то просто взлетаем на вяз или сандаловое дерево. А иногда не долетаем даже до них и садимся на землю, вот и все. Зачем же взлетать на девяносто тысяч ли?» Тому, кто владеет малым знанием и не осознает этого, не понять вещей великих. Подобно цикаде и голубю, он всегда будет считать, что овладел совершенством. Так, многие восхищаются долголетием старца Пэн-цзу, прожившего восемьсот лет. Но так делают лишь те, кто не знает, что в глубокой древности росла цедрела да-чунь. Восемь тысяч лет длилась ее весна и столько же — осень!.. Мечтающий о бессмертии не знает многого, он не ведает о словах мудреца Чжуан Чжоу, который говорил: «Настоящий человек древности не знал ни любви к жизни, ни ненависти к смерти; не радовался своему появлению на свет и не противился уходу из жизни; безразлично приходил в этот мир и безразлично покидал его, и это все. Он не забывал того, что было для него началом, и не доискивался до того, в чем заключался его конец... Это означает, что он не прибегал к разуму, чтобы противиться дао, не прибегал к человеческому, чтобы помогать небу». Существует великий порядок; в соответствии с ним человек является смертным; зачем же доискиваться бессмертия?

Дэ фэй в задумчивости поправила складки своего убора. Какая-то печальная мысль положила тень на ее лицо.

— Может быть, ваши слова и мудры, — сказала она. — Но они не дают человеку надежды. Учение о дао не вытесняет из сердца скорбь. Человек живет и потом умирает — разве это не печально? Зачем жить и что-то делать, если надлежит исчезнуть? Всю жизнь стремиться к чему-то, работать не покладая рук, а потом уйти из мира и не увидеть плодов труда своего — разве это не вызывает отчаяния? Нет, все-таки смерть ужасна, в ней есть какая-то жестокая несправедливость!

Цянь понимающе покачал головой.

— Чжуан Чжоу тоже испытывал такие чувства, — заметил он. — Написав сто тысяч иероглифов и став совершенномудрым, он даже в своей глубочайшей книге восклицал: «Тело человеческое разлагается, а вслед за ним и его сердце — разве можно не назвать это великой скорбью? Жизнь человека! Действительно ли она столь неразумна? Или это только я один неразумный, а среди людей есть и не неразумные?» Но Чжуан Чжоу понимал: подобные мысли рождены малым знанием. Ибо лягушке, живущей в колодце, говорил он, бесполезно твердить об океане — она привязана к своей дыре. И Чжуан Чжоу обращался к учению Лао-цзы, к его великой книге «Дао дэ цзин», где говорится: «Когда все в Поднебесной узнают, что прекрасное является прекрасным, появляется и безобразное. Когда все узнают, что доброе является добром, возникает и зло. Поэтому бытие и небытие порождают друг друга, трудное и легкое создают друг друга, длинное и короткое взаимно соотносятся, высокое и низкое взаимно определяются». Вот почему, развивая мысли Лао-цзы, Чжуан Чжоу говорил: «Нет в мире вещи, которая не была бы тем, и нет вещи, которая не была бы этим. Только тогда, когда существует жизнь, существует смерть; только тогда, когда существует смерть, существует жизнь. Вследствие того, что существует правда, существует неправда; вследствие того, что существует неправда, существует правда. Поэтому совершенномудрый не следует этому различию, а сообразуется с природой вещей и следует естественному течению». Что же касается людей, не постигших дао, то они нередко впадают в односторонность, отвергая одно и превознося другое — будто на самом деле мир существует в разделении, как дольки мандарина. Чжуан Чжоу говорил: «Изумительное и необыкновенное — вот что превозносится, вонючая гниль — вот чего гнушаются. Однако вонючая гниль снова превращается в изумительное и необыкновенное, а изумительное и необыкновенное снова превращается в вонючую гниль».

— Но разве действительно не существует противоположностей? — воскликнула Дэ фэй, напряженно внимавшая словам тайшигуна.

Цянь мягко усмехнулся:

— Они существуют, но они едины в дао — великом порядке мироздания. Между тем есть люди, изнуряющие свой ум в попытках постигнуть противоположности и не знающие, что они едины. Эти люди похожи на обезьян. Вот что о них говорится. Человек, содержавший обезьян, однажды, раздавая им желуди, сказал: «Утром дам вам три мерки, вечером — четыре». Все обезьяны пришли в ярость. Тогда он сказал: «Пусть будет иначе — утром четыре мерки, а вечером — три». Все обезьяны обрадовались. Чжуан Чжоу, рассказывая эти притчу, подчеркивал: гнев и радость обезьян нашли выход, но сущность вещей при этом не претерпела изменений. Так же и значения, которые люди присваивают различным крайностям, имена, которые они употребляют для обозначения противоположностей — «прекрасный», «ужасный», «добрый», «злой» — это не более чем слова, вроде «утром четыре, вечером три». Что от них меняется? Поэтому совершенномудрый соединяет в своем сердце противоположность неба и земли, правды и неправды и пребывает в естественном равновесии. Вот что значит следовать дао.

Две ласточки впорхнули под крышу беседки и тут же стремительно умчались. Проводив их взглядом, Дэ фэй сказала:

— Эти ласточки не знают, почему и зачем летают. Может быть, поэтому их полет так совершенен?

Тайшигун одобрительно кивнул:

— Фэй рассуждает в полном соответствии с истиной. Есть еще притча о сороконожке, которую спросили, как она передвигается с помощью множества ног. «Таково мое естественное устройство, — ответила она, — и я не знаю, почему это так». Каждому человеку даны свои пути пребывания в мире, и это называется естественным. Поэтому говорится: «Не следует уничтожать естественного человеческим; не следует уничтожать естественной судьбы искусственно созданными намерениями».

Дэ фэй выпрямилась и, прерывисто вздохнув, глянула в сторону Восточного дворца.

— Я подумаю над этим, — сказала она. — И попытаюсь поговорить с государем. Благодарю вас за совет. Прощайте.

Цянь смотрел вслед юной красавице до тех пор, пока яркие краски ее наряда не скрылись в зелени Сада порхающих лепестков. После этого он еще некоторое время сидел в задумчивости, неподвижно созерцая узор на циновке, а потом взял кисть, открыл тушечницу и начал быстро наносить на дощечку столбцы иероглифов. Это был новый вариант послесловия к книге, и он гласил: