Авраам Иегошуа - Дружественный огонь [litres]

– С чего ты взял?

– Твоей жены сейчас нет, и никаких особых дел у тебя нет тоже.

– Не преувеличивай. Мне есть, чем заняться, и есть причины для тревоги. Я рвану в Иерусалим завтра утром, но не из-за воя воображаемого кота на сковородке, а исключительно для того, чтобы ты пришел в себя. И успокоился.

– Ну, слава Богу, что мое спокойствие – достаточная причина. Иди сюда… я хочу тебя поцеловать, прежде чем ты уйдешь.

Яари не мог припомнить, чтобы в последнее время у отца возникало желание поцеловать его. Сам он, приходя с визитом и застав отца в его инвалидном кресле, время от времени гладил его вздрагивающие руки и невесомо касался губами щеки человека, у которого столь многому научился. Но никогда за все прожитые им годы жизни не мог он даже предположить, что доживет до времени, когда отец сам захочет поцеловать его. А теперь это случилось, и отец его, обнаженный, лежал в кровати, накрытый двумя простынями, а Яари мог, нагнувшись над ним, поцеловать его в лоб – единственное доступное для поцелуя место.

– Если ты найдешь у нее в шахте лифта раскаленную сковородку с котом на ней, захвати их с собой, так, чтобы я тоже мог ими полюбоваться, – сказал отец, а затем закрыл глаза и запечатлел в свою очередь поцелуй на лбу шестидесятилетнего сына.

Судя по отцовской интонации, похоже на то, что он ее любил, а теперь его одолевает желание исповеди, размышлял Яари, приближаясь к южному входу в офис серым безветренным днем. Но сын не разделял исповедального стремления, ему не хотелось думать, что эта женщина в Иерусалиме могла оказаться любовницей отца в то время, когда его, Яари, мать была еще жива. И даже если ему было сказано, что она всего лишь помогала отцу после смерти жены вернуть утраченное мужество, Яари не испытывал никакого желания встретиться с ней и уж тем более – заниматься ее древним, шатким, завывающим лифтом. Да и имей он такое желание – исполнить его он был бы не в силах, это лежало за пределами его возможностей, не мог он вылечить этого ветхого больного, и даже диагноз не мог поставить. Будь Моран в городе, он, конечно же, послал бы его в Иерусалим, чтобы выполнить просьбу деда. Но Моран утонул в армейской пучине, круто изменив свой мир – и не только свой. Яари подозревал, что сын, кроме всего, ощутил радость столь странным образом обретенной свободы, лишившись ее во внешнем мире, но обретя в военной тюрьме.

Офис был переполнен. Те сотрудники, которые вчера после перерыва не вернулись, сегодня ранним утром снова заняли рабочие места у компьютеров, чтобы продолжить начатые проекты.

– А куда задевался наш Моран? – спросил один из его коллег, чья работа зависела от сына Яари.

– Моран на резервистском сборе, – ответил Яари, не соврав, но и не сказав всей правды.

– Но он сказал, что плевать хотел на эти сборы.

– И что же?

– Ну, он сказал это. Эта привычка – говорить, свойственна людям. И Морану тоже. Но не все, о чем говорят, оказывается правдой…

На какую-то минуту Яари задался вопросом – не следует ли ему отправить одного из молодых инженеров в Иерусалим, вместо того, чтобы ехать туда самому. Но этим он вполне мог поставить сотрудника в дурацкое положение, если тот окажется абсолютно бесполезным, столкнувшись с проблемами доисторического частного лифта в пятницу, и бесполезно потратит свое время.

Он позвонил старой даме в Иерусалим и провел с нею разговор в армейском стиле.

– Госпожа Беннет? Вы победили. Я приеду взглянуть на ваш лифт завтра утром. Но предупреждаю – не стройте никаких иллюзий. Я приеду только посмотреть, а не ремонтировать. Так что не удаляйтесь от вашего дома, начиная с девяти.

После этого он собрал еженедельное совещание сотрудников офиса раньше обычного времени, чтобы освободиться к полудню и без помех услышать африканский голос жены.

В это время Даниэла находится недалеко от Дар-эс-Салама. Она сидит во временном пассажирском купе китайского грузового поезда, ее зять – на лавке напротив, а наискосок от нее – Сиджиин Куанг, чей внимательный и вежливый взгляд выдает, что она погружена в свои мысли; на самом же деле она размышляет о прозвучавшем слове «пагани» (то есть «язычник»), как это понятие в разговоре двух израильтян касается ее лично. И если даже трагедия молодой женщины из Судана больше и страшнее, чем катастрофа, которая обрушилась на пожилого администратора, уронившего голову на грудь, но время от времени кивающего, словно в знак согласия, – все равно она хотела бы уловить хоть малейший намек на то, каким образом возник огонь, абсолютно бессмысленный, который унес жизнь сына этого белого человека.

Но Ирмиягу вовсе не жаждал рассказывать ей о своей личной жизни, поскольку одна история тянет за собой другую, и обе неминуемо ведут к третьей, до тех пор, пока идолопоклонница не начнет идентифицировать себя с ним. До приезда его свояченицы, которая стала противоречить его намерениям, все разговоры Сиджиин неизменно сводила к ранениям и болезням. Возможно, она могла бы использовать опыт, приобретенный ею во время работы в Африке в качестве медицинской сестры, опыт, утверждавший, что испытанным лекарством от многих болезней является общение с больным.

Поезд двигался.

Через оконное стекло видны были строения, затем появились улицы. А вот и сам город. На мгновение блеснула полоска моря с лодкой, скользившей по ней. Ирми, снова оживленный и энергичный, заботливо сопровождает двух женщин, переходя с улицы на улицу, – эти места ему хорошо известны. Они пробираются мимо ларьков и прилавков, мимо овощных лавок, рыбных рядов и мешков с углем. «Если можно, – говорит Даниэла, – давай-ка начнем искать переговорный пункт, откуда можно будет позвонить в Израиль. Мы обещали это Амоцу, и я знаю – он ждет нашего звонка, не выпуская из рук телефона».

– Обещали, значит позвоним. – Ирми произносит это с улыбкой. – С того момента, как мы – сорок лет назад, познакомились, я понял, насколько опасно заставлять его ждать.

И вот уже он заводит их в плохо освещенную хибару. Это – общегородской телекоммуникационный центр. Повсюду – кучи проводов, в беспорядке тянущихся к устаревшим компьютерам и допотопным телефонам; все вместе это напоминает паутину. Дежурный оператор – мясистая женщина, отзывающаяся на имя Зейнаб, дружелюбно приветствует их и усаживает на специальные стулья для туристов возле телефона с хорошо различимым диском для набора.

– По собственному опыту знаю, что отсюда звонить всего лучше, – убежденно и со знанием дела говорит Ирмиягу, – поскольку каждый месяц звоню в Америку и сообщаю Элинор, что я еще жив, а в ответ слышу, сколько новых страниц она прибавила к своей диссертации. Запиши для Зейнаб точный номер с кодом Израиля и Тель-Авива, и вскоре ты сможешь ворковать со своим обожаемым Амоцем. А мы запасемся терпением и подождем снаружи.