Ян Висе - Святая и грешница

Народ расступился, чтобы пропустить нахального чужеземца. Образовалось свободное пространство. В нем остались эти двое, мужчина и женщина, и перед ними он, чужеземец.

Громким голосом он произнес проклятие. Нет, он проклинал не мужчину, а только женщину. Она, кричал он, выставила свое тело на продажу, подобно купцам, предлагающим свои товары.

Толпа взволновалась. Еще раздавались отдельные голоса, направленные против самозванного судьи, но они тонули в общем реве.

Негодующие слова порицания захватили всех.

Забыли о чуде, забыли о чувствах, которые переполняли всех в тот день, когда чудо свершилось.

Теперь все смотрели на чудо глазами чужеземца: женщина бесстыдна, грешница, она заслужила наказание.

Ее следует наказать.

Молодая женщина закрыла лицо руками. Она, меньше года тому назад стоявшая здесь же с гордо поднятой головой и обнажавшаяся перед своим возлюбленным, теперь рыдала, съежившись в комок.

Кто-то уже ищет камень, чтобы первым бросить в нее.

Тут выступает вперед ее муж. Он пытается что-то сказать, но не может вымолвить ни слова. Чувство вины засело в нем, вползло в него ядовитой змеей.

Он не находит слов. Неподвижно стоит он с лицом, полным горечи.

Но вот он неожиданно выпрямляется и с вызовом смотрит на чужеземца. Он решительно поворачивается к своей возлюбленной. И начинает медленно раздеваться. Снимает одежду и бросает ее на землю. И вот он уже совершенно нагой перед ней, а во взгляде — сияние.

Он стоит так, видно, как его тело наполняется любовью. Мускулы напрягаются, кровь быстрее бежит по жилам, член его поднимается навстречу любимой.

Торжествующе раскачивается.

Мужчина стоит обнаженный перед своей возлюбленной. И она прямо смотрит в его глаза.

Он не думает поднимать одежду. Гордый он подходит к своей жене и обнимает ее.

Обнявшись идут они через всю площадь, и ни один человек не осмеливается поднять на них руку или сказать о них дурное.

Я продолжаю искать Марию, хотя знаю, что все напрасно. Я был в гавани, расспрашивал о ней. Нет, никто такой не помнил, никто не видел женщину с ребенком.

Я просыпаюсь глубокой ночью оттого, что плачу. Днем накатывает такое беспокойство, что не могу усидеть на месте. Я бегу на улицу и ищу ее, ищу. Только на базарной площади, в кругу слушателей рассказчика я на минутку-другую нахожу успокоение. Я хожу туда теперь каждый день и слушаю его истории. А вечером ищу его общества в траттории. Вино приглушает боль.

Если в тратторию заглядывает какой-нибудь проезжий, я бросаюсь расспрашивать его. Не встречалась ли ему на пути женщина с ребенком?

Никто не видел Марию и никто ничего не слышал о Марии.

Я думаю, мне пора снова пойти в церковь.

Наконец, меня осенило. Я был в церкви и видел картину. Долго не смел взглянуть. Что я написал?

Грешница ли смотрела на меня с картины, отражение ли моего собственного я?

Слава Богу, я не был слеп, я писал ее глазами самого Господа. Я не видел ее душу, но я воссоздал ее. Пока еще я не в состоянии закончить картину. Мне нужно преодолеть страх. Сумею его победить, значит, я — художник. Марии нет, она не сидит на скамеечке передо мной, но я вижу ее.

Бог поможет мне, когда я сам буду готов.

Вот и сегодня я отправился на базарную площадь, чтобы послушать его.

Мои предчувствия оказались верными. Спокойствие его только внешнее, показное. Внутри же все в кипении. Он — несчастлив. Рана его все еще кровоточит. Он рассказывает теперь не для меня, не для того, чтобы показать мне мир. Он ведет рассказ для самого себя.

Художник испытал стыд. Он признал свое зло и освободился от него. Решился отобразить его в своей картине.

А что я сделал со своим стыдом, со своим злом? Я припрятал их. Прятал все эти годы, прятал за отчаянием.

Я понял, что настало время и мне встретиться с собственным прошлым. Я начал собирать силы, чтобы признать свою трусость.

Все это время, после того как я встретил художника, я находился на пути своего высвобождения из панциря, в который сам себя упрятал, хотя и не хотел признаться себе в этом.

Он помог мне. Я думал, что рассказывал историю о молодой женщине, которая обнажилась перед возлюбленным на базарной площади, чтобы утешить его или чтобы дать ему силы закончить картину Мадонны с младенцем. Но нет, не совсем так.

Я думал прежде всего о себе. И все равно пока еще не могу открыто признать свой стыд и срам, свое отчаяние.

Боль должна быть еще острее. День спустя я пошел на базарную площадь, чтобы рассказать историю о юноше, который влюбился в свою родственницу.

Это четвертая история из тех, что я услышал на базарной площади.

Один молодой человек увидел как-то свою родную тетку и почувствовал, что полюбил ее. Не так, как должен любить племянник свою родственницу. Нет, он возжелал ее как женщину.

«Когда в мужчине пробуждается чувственность, заглушить ее почти невозможно», — сказал рассказчик и испытующе взглянул на слушателей.

«И, — продолжал он, — мужчина к тому же был юн и неопытен, так что только провидение могло помочь ему. Чаще всего оно появляется в образе женщины, но иногда — что бывает реже — в образе мужчины», — добавил он несколько помедлив.

Он смотрел на окруживших его юношей, еще не вполне взрослых, но далеко уже не детей, и изучающе повел глазами по их молодым лицам, полыхающим огнем. И они искали его взгляда, с нетерпением ожидая услышать нечто сокровенное. Алая краска на щеках выдавала. Краска и стесненное дыхание. Оно пульсировало толчками в молодых телах будто кровь. Они, сами того не желая, выказывали свое собственное неизведанное еще ими вожделение, но пытались скрыть его, горя от стыда и сомнения.

С грустью и нежностью смотрел рассказчик на своих слушателей. Он понимал их скрытое, выбивавшееся наружу волнение. Может быть, ему представилось, как такое же волнение пришло ночью к юноше, возлежавшему на его собственном ложе. Пришло во сне, словно ласковое дуновение нежного летнего ветерка и словно безудержное желание скакать по бескрайним просторам, подобно коню. Словно обещание и требование, но прежде всего, это был шквал чувств, которым он не находил названия или объяснения.

Словно бессмысленное безрассудство, подумал я, и вспомнил себя. В этот момент печальная улыбка пробежала по лицу рассказчика. Он умолк, похоже было, будто он встретился с мыслью о своей давней молодости.

Но вот он снова взял себя в руки и продолжал свой рассказ. Однако слова падали замедленно, как шаги стареющего путника, бредущего по местности, которую он видел только в пору своей молодости.