Мартин Хайдеггер - О поэтах и поэзии: Гёльдерлин. Рильке. Тракль

Они, кого вскормил не Мастер даже,

А в легкости объятий вездесуща

Божественно-прекрасная природа.

И если кажется, что спит она порою

На небесах, в растеньях иль в народах,

То и печаль тогда в лице поэтов зрима.

Они – в предчувствиях, а одиноки – мнимо.

Покой предчувствия – то суть самой природы.

Сейчас светает! Жду и наблюдаю

Рассвет, да станет моё слово свято-сущим.

Ведь разве не сама она, что всех эонов старше

И выше западных богов, как и восточных,

Природа-мать, вновь просыпается с оружья звоном

И от высот Эфира к пропастям бездонным

Как некогда, по непреложному Закону,

Из хаоса священного рождаясь,

Вновь чувствует святое вдохновенье,

О все творящая, ты с нами снова.

И как в художника глазах огонь блестит,

Когда он замыслом высоким очарован,

Так заново зажжен огонь в душе

Поэтов – знаменьями, космоса делами.

Что было некогда, то в чувствах не дано,

Что есть сейчас – оно лишь очевидно,

И всё ж оратаев, что пашню дали нам,

В обличье рабском некогда придя, мы вновь узнали:

То жизнь хранящие служители богов.

Задай вопрос им! в песне веет дух

Богов, теплом земли и солнцем дня песнь возрастает

И грозами и бурями и всем иным,

Что времени глубинами пророчит.

Полна знаменьями, она нам всё ясней

В своих блужданьях между небом и землею

И меж народами. И помыслами духа её вершит в своей душе поэт.

Легко смущаема и с бесконечностью дружна

С пор очень давних и воспоминаньем

Взволнована, священным зажжена лучом

И плод любви родив и от божеств, и от людей,

Песнь складывает в лад и тех, и тех.

Поэты сказывают: Бог спалил Семелы

Молнийно дом, когда она возжаждала увидеть его въявь,

И родился у обличенной Богом

Дитя грозы – священный мальчик Вакх.

Вот почему мы ныне без опаски,

Сыны земные, пьем огонь небесный.

И все же нам, поэтам, подобает

Средь божьих гроз стоять с главою непокрытой,

Стрелу Отца, ведь в ней он сам, ловить рукой

И этот дар небес в жар песни облекать

И эти ритмы вновь дарить народу.

Поэт лишь тот, в чьем сердце чистота,

Невинны руки у него как у ребенка.

Не опалит его стрела Отца, чистейший луч,

Но его сердце, потрясённо глубоко,

Страданьям Сильного внемля и сострадая,

Всё в божьих бурях растворимо высоко,

Когда Бог рядом…

И все же горе мне! когда бы

Горе мне!

И вот я говорю,

Я был приближен, чтобы созерцать тех небожителей,

Но вдруг они меня швырнули глубоко, на дно людское

Жреца негодного, во мглу, когда я пел

Песнь колокольную, песнь для понятливых.

Там [45] Стихотворение скорее всего не завершено.

Хлеб и вино

Вильгельму Хайнзе

Город покоен вокруг; улочек тихо свеченье,

И в разноцветье огней шум экипажей скользит.

Отдых дать радостям дня спешат домой горожане,

Где задумчивый ум взвесит приход и расход

В тихой укромности дома; рынок же хлопотливый

Пуст уже: ни цветов, ни фруктов, ни плодов мастерства.

Но из далёких садов музыка струн раздается;

Может быть, это влюбленный, может быть, одинок,

Кто-то о друге далеком вспомнил, о юности общей,

Свежестью возле газонов веют фонтанов прыжки.

В сумерках тихо поют колокола в перезвоне;

Сторож, уже заступив, громко число возгласил.

Ветер пришел издали́, крону волнуя дубравы.

Но посмотри! То луна – нашей планеты прообраз –

Тайно взошла; вся в мечтаниях, Ночь объявилась сполна,

Ничуть не заботясь о нас, доверху звёздами полнясь.

О, как пришелица эта сияет, вводя в восторг изумленья,

О, как роскошно печальна над этими высями гор.

Таинственна милость Духом-высоких, чудесна;

Но никому не известно, откуда и что к нам приходит от них.

Милостью движим наш мир и надежда души человечьей.

Что нам готовит она, не узнает даже мудрец.

Ибо хочет того воля верховного Бога, любящего тебя,

И потому – любишь ты солнечный день.

Но временами и тень любят ясные очи,

Ищут усладу сна, прежде чем в том нужда.

Или же верный супруг смотрит в Ночь неотрывно.

Да, наш долг – освящать пенье её и венки,

Ибо святитель она странствующих и мертвых,

Вечная в пребыванье, в духе свободнейшем вся.

Может, впрочем, она нам даровать и забвенье,

Святостью напоив; если же время вдруг дрогнет,

Шатким становится – прочность мы обретаем во мгле.

Может нам Ночь даровать льющееся слово,

То, что есть у влюбленных, что как бессонный ручей

Полнит бокал их отвагой, влагой, что жизнью струится.

А священная память дом обретает в Ночи.

Впрочем, таим мы напрасно сердце в груди, напрасно

Держим утайной отвагу, мальчики и мастера,

Разве нам может преградой кто-то стать, радости нашей?

Разве огонь божества в нас ночью и днем не горит,

Сущим чтоб стать? так приди же! чтоб мы очами – в Открытость,

Чтоб сокровенность искали, как далеко б ни идти.

Прочно Единое, крепко; в полдень или же в полночь

Мера всегда неизменна: общая мера для всех,

Но и дарована каждому мера своя, как подарок.

Каждый шагает дорогою той, что по силам ему.

Что ж! Пусть насмешки и колкости жалят полётность безумия,

Если оно вдруг вселяется Ночью священной в певца.

Значит, на Истм нам, туда! к моря открытому грохоту,

Где сам Парнас, где снега озаряют дельфийский гранит.

Там, в Олимпа стране, на высоте Киферона,

Средь виноградников тех, среди елей и пихт,

Где начинают струенье Фива и Исмен в край Кадмы,

Движется будущий Бог наш, нам указуя возврат.

Благословенна Эллада! дом небожителей вышних,

Значит, истинным был наших наставников сказ?

Праздничный зал! Море – пол, ну а столы – это горы,

Для уникальнейшей трапезы испокон веку они!

Только где же здесь троны? храмы где и кувшины,

Те, что по́лны нектара, пищи для пенья богов?

Где свеченье речей их, уходящих в безбрежность?

Дремлют Дельфы; где музы, где великий тот рок?

Где внезапность его, где счастье преодоленья,

Что громоподобно ветром и светом в тебя?

Отче Эфир наш! изустно так восклицалось бессчетно,

Но в одиночку никто еще жизнь свою не пронёс.

Благо это раздали, радостно поделили, с чужаками ликуя,

Но растет в сновиденьях слова мощная весть:

Свет наш, Отче! далече льется символ древнейший,

То наследство от дедов метко плод нам несет.

Ибо жители Неба к нам зайдут непременно,

Глубоко потрясая, к нам из тени ворвется их день.

Неощутимо вначале приходят они; только дети

Им навстречу бегут, счастье это слишком светло,

И человек им напуган, едва ли полубог сможет вызнать,

Кто же они под именами, кто эти идущие к нему с дарами,