Федор Левин - Из глубин памяти

— Если б вы знали, Федор Маркович, как много мне в нем испортили.

Из ворот вышла машина. Он ее и ожидал. Мы попрощались, он сел. Хлопнула дверца, и мимо меня проплыла его красивая седая голова.

Я был уже взрослым человеком, но очень мало знал об Алексее Николаевиче Толстом.

Ко времени Февральской революции 1917 года мне еще не было шестнадцати лет. Круг моего чтения составляли книги, увлекавшие подростков того времени, — Дюма и Конан Дойл, Стивенсон и Буссенар, Майн Рид и Жаколио, Вальтер Скотт и Джек Лондон и журнал «Природа и люди»… Кроме того, я читал, конечно, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Льва Толстого и других классиков, а также собрания сочинений — приложения к «Ниве», из них мне особенно нравился тогда Куприн.

Разумеется, я знал А. К. Толстого, его стихи, пьесы, роман «Князь Серебряный». А. Н. Толстой приложением к «Ниве» не выходил, с Густавом Эмаром не соперничал и моего внимания не привлек. Потом он жил за рубежом, в эмиграции, а я был комсомольцем и коммунистом, этим многое сказано. Да и к тому же не трудно вспомнить, что в те годы А. Н. Толстой в сущности еще не развернулся. Лучшие свои книги он написал уже после окончания гражданской войны… С этими книгами я, впрочем, познакомился позже, тем более что мало было у меня тогда времени для чтения. Но в 1928 году прочел я «Гадюку», и эта небольшая повесть, даже рассказ, захватила меня еще больше, чем «Голубые города». И я разыскал и прочел все, что только мог найти в библиотеках из книг Толстого, и уже после того не пропускал ничего им написанного.

Сегодняшний читатель, пожалуй, не поймет, почему «Гадюка» так сильно отозвалась в моем — и не только в моем — сознании. Чтобы понять это, надо вспомнить, как трудно восприняла немалая часть комсомольцев и даже партийцев переход от «военного коммунизма» к новой экономической политике. Еще вчера шла вооруженная борьба не на жизнь, а на смерть с белогвардейцами и интервентами, еще вчера всякий, кто чем-либо торговал, был враждебным элементом, кулаком, спекулянтом, мешочником, подрывающим Советское государство, еще вчера представлялось, что в ближайшие месяцы, если не дни и часы, свершится мировая революция… Но Ленин увидел изменение обстановки в мире и в стране и разработал гениальный план поворота от штурма к осаде, план новой экономической политики. Для многих и многих энтузиастов, пламенных голов, не владевших необходимыми знаниями и глубоким пониманием исторических событий, этот поворот явился потрясением. Как будто они бешено мчались на конях, занося над головами врагов сверкающие клинки, и вдруг наткнулись на неожиданное препятствие. На наших глазах как из-под земли появились лавочки и лавчонки, рынки и частные фабрички, кафе и кондитерские, появились нэпманы. И вчерашним конникам надо было учиться торговать, хозяйничать, руководить «командными высотами» — заводами, банками, учреждениями, предприятиями, чтобы обеспечить строительство социализма, не дать мелкобуржуазной стихии захлестнуть его. Все это нашло в те годы разнообразное отражение в нашей художественной литературе, появились и упадочнические произведения — стихи В. Александровского и В. Кириллова, романы, повести, изображающие возродившееся мещанство, дельцов-ловкачей и т. д. Об этом можно прочесть в книгах по истории нашей литературы, и я мог бы перечислить немало названий таких повестей и романов. Но, пожалуй, никто не изобразил с такой силой драматические переживания романтика, волна гражданской войны, столкнувшегося с нэповской стихией, как это сделал А. Н. Толстой в «Голубых городах» и «Гадюке». В сложной, богатой событиями судьбе Ольги Зотовой, оказавшейся после героического периода ее жизни в кишащей обывателями и мещанами коммунальной квартире, отразилось целое явление тогдашней общественной жизни. Она была одной из тех, кто не смог, не сумел перестроиться, перемениться. А такие были, хотя и в меньшинстве.

Как бы ни была не права в большом социально-историческом плане Ольга Зотова, схватившаяся за револьвер, образ ее вызывал горячее сочувствие. Я влюбился в нее. Меня поражал талант писателя, сумевшего с такой силой, живописностью, с таким пониманием психологии нарисовать людей, которых он, казалось бы, не мог знать, находясь по другую сторону баррикады. Я уже стал читать все, под чем стояла подпись А. Н. Толстого. А писал он много и чаще всего поражал и радовал, но, не стану скрывать, порою и разочаровывал. После «Детства Никиты», «Ибикуса», «Хождения по мукам», «Петра Первого» не очень радовало «Черное золото», пьеса «Чудеса в решете», написанная по заказу Наркомфина для пропаганды займа, или пьеса «Чертово колесо». И все-таки во всем был виден его удивительный живописный дар, то здесь, то там сверкало превосходное меткое слово, которым он как-то легко и свободно владел, блистали необыкновенно удачно найденные детали, выразительные эпитеты, точные штрихи, определяющие интонацию и образ героя.

Воочию увидел я Толстого в издательстве «Советская литература», а потом в «Советском писателе», где я работал. Внешность Толстого, весь он, как целое, производили неизгладимое впечатление. Он запоминался сразу и навсегда. Крупные черты лица, нос трубою, голос басовито-хриплый и даже скрипучий, совершенная непринужденность в манере держать себя, хотя при этом ни малейшего признака развязности. От него исходила жизненная сила.

Я видывал немало людей, которые были всегда серьезны, озабоченны, вечно спешили, несли свои обязанности и дела как ношу — тяжесть ее как бы все время ощущалась и ими и окружающими, — им некогда было оглянуться, увидеть закат или цветение яблонь, порадоваться тому, что они живут, заинтересоваться собеседником. Толстой же как будто все время ощущал радость жизни, ее прелесть, краски и запахи, умел и зорко видеть и чувствовать полной мерой, во всю свою силу. Его жизнелюбие, веселье видны были и в нем самом и в том, что он написал. Не могу передать, как мне нравились его брыластые щеки, его живая речь, в которой всегда было место юмору и мелькали своеобычные, порою шершавые словечки. Он был чужд всякой позе, естествен, как большой ребенок, умен, талантлив и обаятелен. Чего же еще?

Я знаю, как он работал. Ежедневно, что бы ни было накануне, что бы ни ожидало во второй половине дня. Работая впоследствии в Литературном музее, я видел разные варианты одной и той же страницы, начала главы. Сперва несколько слов на листке, что-то зачеркнуто, сверху надписано другое, потом зачеркнуто все и начато снова. Потом новая страница, здесь уже более полный текст. Потом эта страница перепечатана на машинке. И тут же подверглась правке, самой тщательной. Затем перепечатана вновь, и на ней снова есть исправления, замены слов на другие, более удачно найденные. Но тут исправлений уже немного. И так за утренние часы написано и отделано три, может быть, четыре страницы. А когда читаешь, кажется, что все это само собой, легко пролилось на бумагу. Прочесть эти страницы десять минут. А сработаны они за несколько часов.