Федор Левин - Из глубин памяти

Но я пишу не исследование, не статью. Я просто хочу рассказать о двух-трех эпизодах, которые мне запомнились.

Поразил меня Довженко при первом же знакомстве.

Это было в 1938 году. Я работал тогда в Комитете по делам кинематографии при СНК СССР. Один из руководителей Комитета, товарищ Д., позвал меня к себе. Д. имел немалые достоинства, он был человеком с настоящим размахом, неутомим в работе, большие и сложные вопросы решал без бюрократизма, без волокиты, без излишних совещаний. В общем, смел и не мелочен. Но в искусстве был не силен.

Я пришел к Д. В руках он держал папку.

— Довженко прислал на утверждение режиссерский сценарий «Щорса», — сказал Д. — Я прочел. У меня ряд замечаний, я сделал на полях пометы карандашом. Говорить с ним мне некогда. Просмотрите, пожалуйста, мои замечания, пригласите Довженко и объясните ему.

В недоумении вернулся я в свою комнату. Поручение было странное. Как это некогда говорить с Довженко? Если крупному руководящему работнику Комитета некогда беседовать с одним из первого десятка кинорежиссеров страны — да еще о чем? — о сценарии, — так чем же он тогда занимается? Да и как я могу объяснить чужие пометы? Впрочем, может быть, они ясно изложены и, очевидно, справедливы. С этими мыслями сел я за сценарий.

Помет было много: подчеркивания, «галочки», восклицательные и вопросительные знаки, изредка одно или несколько слов на полях.

Вдумываясь в характер и смысл этих замечаний, я понемногу понял, что Д. не устраивало все то, что выходило за рамки изложения истории гражданской войны в учебниках и что в поведении Щорса, Боженко и бойцов не укладывалось в действующие воинские уставы. Все это казалось ему слишком вольным. Мне стало ясно, что, если осуществить пожелания, продиктовавшие эти пометы, сценарии как произведение искусства, говоря мягко, сильно пострадает.

Я позвонил Довженко, с которым мы еще не были знакомы, и попросил, если он может, прийти на другой день, после окончания рабочего времени.

Он пришел точно в назначенный час. Первое впечатление: красивый человек! Умнейшие глаза!

Мы познакомились.

— Александр Петрович, — сказал я. — Д. поручил мне объяснить вам его замечания по сценарию. Я скажу вам прямо и откровенно: эти пометы я либо не понимаю, либо не разделяю. Вот вам сценарий, садитесь, смотрите, попробуем разобраться. Может быть, вы с чем-то согласитесь.

Довженко сел и стал листать рукопись. Недолго, однако, он смог делать это молча. Он стал возражать. Возражать мне, как будто это были мои пометы.

— Александр Петрович, зачем вы все это говорите мне? Я же не Д.

— Нет, вы послушайте! Ну что тут плохого?

И тут я стал единственным зрителем и слушателем необычайного представления.

Встав из-за стола, расхаживая по кабинету, Александр Петрович стал читать мне, — нет, не читать, а играть те места сценария, те эпизоды, против которых были сделаны пометы. Это была, собственно, не совсем игра. Довженко почти не жестикулировал, говорил негромко. Он «показывал» мне реплики, сцены, как, вероятно, показывал иногда актерам на репетициях. Но все оживало в его выразительнейшем показе.

Вот батько Боженко рвет и мечет в страшном горе, узнав о гибели жены. Вот Щорс преподносит ему драгоценное оружие и произносит гордые слова о заслугах и славе Боженко. Вот Щорс после боя, окруженный командирами и бойцами, раненными и перевязанными, говорит с ними о будущем — одна из самых замечательных, кульминационная сцена будущей картины.

Я уже не прерывал Александра Петровича. Радостно изумленный, я только смотрел и слушал. Какой талант раскрывался передо мною! Как певуче звучала в устах Довженко украинская «мова»! Как подымался его голос в лирических и патетических сценах! Должен сказать, что, когда потом я смотрел фильм, он не произвел на меня такого сильного впечатления, как эта игра-показ Довженко в большом пустом кабинете с длинным унылым столом, приставленным к моему столу, образуя вместе букву «Т», с канцелярскими стульями, — в обстановке совсем не вдохновляющей. Может быть, именно в эту минуту я более всего оценил оригинальность мысли и душевную силу Александра Петровича, который так и не успел до конца раскрыть в своих работах того, чем он обладал.

Наконец Довженко кончил, закрыл папку. Мы помолчали.

— Попробуйте поговорить с Д. — сказал я. — Может быть, вы его убедите.

— Попробую, — хмуро ответил Александр Петрович.

Я не знаю, состоялся ли этот разговор или дело уладилось без него. Так или иначе, Довженко забрал сценарий с пометами Д. и уехал. Начались съемки.

Среди замечаний Д. было одно, которое мне особенно запомнилось.

В сценарии была приблизительно такая сцена (излагаю по памяти). После боя, жарким августовским днем, Щорс сидит в хате. У порога присел боец, видимо ординарец.

— Эх, сейчас бы яблочков, — говорит Щорс.

— Будут яблочки, — грубовато отвечает ординарец и, лихо сдвинув набок фуражку, выходит из хаты.

Входят соратники и товарищи Щорса, идет беседа. В разгар ее ординарец возвращается и ставит перед Щорсом глубокую миску с яблоками. Щорс ест и угощает всех, миска мгновенно пустеет.

Замечание Д. сводилось к тому, что ординарец ведет себя вольно, не по-военному, отвечает не по уставу.

Месяца через полтора или два Довженко прислал на просмотр снятые им куски картины, отдельные эпизоды.

Была и эта сцена. Теперь она выглядела примерно так.

Щорс так же сидит в хате, ординарец на лавочке у порога, одет по форме, наготове.

— Хорошо бы достать яблочков, — произносит Щорс.

Ординарец вскакивает, вытягивается, берет под козырек.

— Есть достать яблочков, — гаркает он.

Щорс смотрит на него с удивлением.

— Чего тянешься, — улыбаясь, медленно говорит он. — Опусти руку, не в царской армии.

Бывший на просмотре Д. понял ответ Довженко. Да, в годы гражданской войны было так, из песни слова не выкинешь, историю нельзя модернизировать.

В готовый фильм эта сцена, насколько помню, вошла в прежнем варианте. Новый был и сделан только для ответа.

Много раз после того слышал я выступления Александра Петровича на собраниях киноработников до войны, в сценарной студии, в 1946–1948 годах, где обсуждались сценарии. Оратор он был необыкновенный. Он думал вслух, вовлекая слушателей в ход своих мыслей и рассуждений, говорил убежденно и страстно.

Последний раз я встретил Александра Петровича возле Центрального Дома литераторов. Я вышел из дверей на улицу Воровского, Довженко ходил возле ворот, задумчивый. Волосы его поседели, на лице прибавилось морщин, он был утомлен, и еще больше горечи скопилось в изгибе скорбного и упрямого рта. Мы поздоровались. Недавно вышел на экран его фильм о Мичурине. Я поздравил Александра Петровича с большим успехом картины, он не дослушал, махнул рукою: